Стихотворения - Андрей Белый

Одиночество

Посвящается В.С. Соловьеву

Я вновь один. Тоскую безнадежно.Виденья прежних дней,нас звавшие восторженно и нежно,рассеялись, лишь стало холодней.

Стою один. Отчетливей, яснейловлю полет таинственных годин.Грядущее мятежно.Стою один.Тоскую безнадежно.

Не возродить… Что было, то прошло —все время унесло.Тому, кто пил из кубка огневого,не избежать безмолвия ночного.

Недолго. Близится. С питьем идетко мне. Стучит костями.

Уста мои кровавый огнь сожжет.Боюсь огня… вдали, над тополямидвурогий серп вон там горит огнямисредь онемело-мертвенных вершин.Туман спустился низко.

Один, один,а смерть так близко.

Сентябрь 1901Москва

Осень

1

Огромное стеклов оправе изумруднойразбито вдребезги под силой ветра чудной —

огромное стеклов оправе изумрудной.

Печальный друг, довольно слез – молчи!Как в ужасе застывшая зарница,луны осенней багряница.

Фатою траурной грачинесутся – затенили наши лица.Протяжно дальний визгокрестность опояшет.Полынь метлой испуганно нам машет.

И красный лунный дискв разбитом зеркале, чертя рубины, пляшет.

2

В небесное стеклос размаху свой пустил железный молот…И молот грянул тяжело.Казалось мне – небесный свод расколот.

И я стоял,как вольный сокол.Беспечно хохоталсреди осыпавшихся стекол.

И что-то страшное мне вдруготкрылось.И понял я – замкнулся круг,и сердце билось, билось, билось.

Раздался вздох ветров среди могил: —«Ведь ты, убийца,себя убил, —убийца!»Себя убил.

За мной пришли. И я стоял,побитый бурей сокол —молчалсреди осыпавшихся стекол.

Август 1903Серебряный Колодезь

Священные дни

Посвящается П.А. Флоренскому

Ибо в те дни будет такая скорбь,

какой не было от начала творения.

Марк XIII, 19

Бескровные губы лепечут заклятья.В рыданье поднять не могу головы я.

Тоска. О, внимайте тоске, мои братья.Священна она в эти дни роковые.

В окне дерева то грустят о разлукена фоне небес неизменно свинцовом,

то ревмя ревут о Пришествии Новом,простерши свои суховатые руки.

Порывы метели суровы и резки.Ужасная тайна в душе шевелится.

Задерни, мой брат, у окна занавески:а то будто Вечность в окошко глядится.

О, спой мне, товарищ! Гитара рыдает.Прекрасны напевы мелодии страстной.

Я песне внимаю в надежде напрасной…А там… за стеной… тот же голос взывает.

Не раз занавеска в ночи колыхаласьЯ снова охвачен напевом суровым,

Напевом веков о Пришествии Новом…И Вечность в окошко грозой застучалась

Куда нам девать свою немощь, о братья?Куда нас порывы влекут буревые?

Бескровные губы лепечут заклятья.Священна тоска в эти дни роковые.

1901

На закате

Бледно-красный, весенний закат догорел.Искрометной росою блистала траваНа тебя я так грустно смотрел.Говорил неземные слова.

Замерла ты, уйдя в бесконечный простор.Я все понял. Я знал, что расстанемся мы.Мне казалось – твой тающий взорвидел призрак далекой зимы.

Замолчала… А там степь цвела красотой.Все, синея, сливалось с лазурью вдали.Вдоль заката тоскливой мечтойдогоревшие тучки легли.

Ты, вставая, сказала мне: «Призрак… обман…»Я поник головой. Навсегда замолчал.И холодный, вечерний туманнад сырыми лугами вставал.

Ты ушла от меня. Между нами года.Нас с тобой навсегда разлучили они.Почему же тебя, как тогда,я люблю в эти серые дни?

Апрель 1901Москва

Подражание Вл. Соловьеву

Тучек янтарных гряда золотаяв небе застыла, и дня не вернуть.Ты настрадалась: усни, дорогая…Вечер спустился. В тумане наш путь.

Пламенем желтым сквозь ветви магнолийярко пылает священный обет.Тают в душе многолетние боли,точно звезды пролетающий след.Горе далекою тучею бурнойк утру надвинется. Ветром пахнет.Отблеск зарницы лилово-пурпурнойвспыхнет на небе и грустно заснет.

Здесь отдохнем мы. Луна огневаяне озарит наш затерянный путь.Ты настрадалась, моя дорогая,Вечер спускается. Время уснуть.

1902Москва

Любовь

Был тихий час. У ног шумел прибой.Ты улыбнулась, молвив на прощанье:«Мы встретимся… До нового свиданья…»То был обман. И знали мы с тобой,

что навсегда в тот вечер мы прощались.Пунцовым пламенем зарделись небеса.На корабле надулись паруса.Над морем крики чаек раздавались.

Я вдаль смотрел, щемящей грусти полн.Мелькал корабль, с зарею уплывавшийсредь нежных, изумрудно-пенных волн,как лебедь белый, крылья распластавший.

И вот его в безбрежность унесло.На фоне неба бледно-золотистомвдруг облако туманное взошлои запылало ярким аметистом.

1901 или 1902Москва

Ясновидение

Милая, – знаешь ли – вновьвидел тебя я во сне?..В сердце проснулась любовь.Ты улыбалася мне.

Где-то в далеких лугахветер вздохнул обо мне.Степь почивала в слезахТы замечталась во сне.

Ты улыбалась, любя,помня о нашей веснеБлагословляя тебя,был я весь день как во сне.

Май 1902Москва

Мои слова

Мои слова – жемчужный водомет,средь лунных снов, бесцельный,но вспененный,капризной птицы лёт,туманом занесенный.

Мои мечты – вздыхающий обман,ледник застывших слез, зарей горящий, —безумный великан,на карликов свистящий.

Моя любовь – призывно-грустный звон,что зазвучит и улетит куда-то, —неясно-милый сон,уж виданный когда-то.

Май 1901Серебряный Колодезь

С.М. Соловьеву

Сердце вещее радостно чуетпризрак близкой, священной войны.Пусть холодная вьюга бунтует —Мы храним наши белые сны.Нам не страшно зловещее оковеликана из туч буревых.Ах, восстанут из тьмы два пророка.Дрогнет мир от речей огневых.И на северных бедных равнинахразлетится их клич боевойо грядущих, священных годинах,о последней борьбе мировой.Сердце вещее радостно чуетпризрак близкой, священной войны.Пусть февральская вьюга бунтует —мы храним наши белые сны.

Февраль 1901Москва

Раздумье

Посвящается памяти Вл. С. Соловьева

Ночь темна. Мы одни.Холод. Ветер ночнойдеревами шумит. Гасит в поле огни.Слышен зов: «Не смущайтесь… я с вами…за мной!..»

И не знаешь, кто там.И стоишь, одинок.И боишься довериться радостным снам.И с надеждой следишь, как алеет восток.

В поле зов: «Близок день.В смелых грезах сгори!»Убегает на запад неверная тень.И все ближе, все ярче сиянье зари.

Дерева шелестят:«То не сон, не обман…»Потухая, вверху робко звезды блестят…И взывает пророк, проходя сквозь туман.

Февраль 1901

Пепел

Посвящаю эту книгу памяти Некрасова

Что ни год – уменьшаются силы,

Ум ленивее, кровь холодней…

Мать-отчизна! Дойду до могилы,

Не дождавшись свободы твоей!

Но желал бы я знать, умирая,

Что стоишь ты на верном пути,

Что твой пахарь, поля засевая,

Видит ведренный день впереди,

Чтобы ветер родного селенья

Звук единый до слуха донес,

Под которым неслышно кипенья

Человеческой крови и слез.

Н.А. Некрасов

Вместо предисловия

Да, и жемчужные зори, и кабаки, и буржуазная келья, и надзвездная высота, и страдания пролетария – все это объекты художественного творчества. Жемчужная заря не выше кабака, потому что и то и другое в художественном изображении – символы некоей реальности: фантастика, быт, тенденция, философическое размышление предопределены в искусстве живым отношением художника. И потому-то действительность всегда выше искусства; и потому-то художник – прежде всего человек. Но чтобы жизнь была действительностью, а не хаосом синематографических ассоциаций, чтобы жизнь была жизнью, а не прозябанием, необходимо служение вечным ценностям, такими ценностями могут быть и идеальные стремления нашего духа, и неизменность в переживании факторов реального бытия – и заря, и келья – символы ценностей, если художник вкладывает в них свою душу; то, что создает из случайного переживания, мысли или конкретного факта ценность, есть долг. Основные ценности не могут меняться, меняется форма их: идти к этим ценностям – долг человека, а потому и художника. Долг пуст и формален, взятый безотносительно к жизни; жизнь хаотична и бессмысленна, не оформленная определенным волевым устремлением, соединение долга с жизнью – вот ценность. Своеобразное соединение художественного переживания (объект этого переживания безразличен) с внутренним велением долга определяет путь художника, создает из него символиста: художник всегда символист; символ всегда реален (в каких бы образах ни выражался он); символизм – всегда есть показатель того, что формой образа художник указывает нам на свой сокровенный, незыблемый путь; эзотеризм присущ искусству: под маской (эстетической формой) таится указание на то, что самое искусство есть один из путей достижения высших целей. В высочайшей тайне своей, укрытой под эстетикой, художник опять, вторично возвращается к людям; и потому-то в заявлении художника о своем праве быть свободным кроется огромная тяжесть ответственности; и если он восстает против той или иной формы символизации ценностей, то вовсе не потому, что не верит в ценности, художник может нам казаться кощунственным, когда он называет идолами наших богов; но если он назовет идолом и свое божество, то «последнее кощунство» ему не простится; тут он перестает быть человеком, тут он не символист, не реален он. Тут мы ему не прощаем, потому что «не во имя свое» мы приближаемся к нему, «не во имя свое» он зовет нас: нас соединяет с ним общий путь, общий долг, как людей.