Гражданская война (октябрь 2008) - журнал Русская жизнь

В то время, как станция в Финляндии была совершенно безлюдна, здесь мы нашли четырех носильщиков, за двести пятьдесят рублей перенесших с одного конца платформы на другой весь наш багаж.

Мы сами, как и в Белоострове, погрузили наши вещи на подводу, для нас приготовленную. Много времени ушло на то, чтобы распределить между нами по жребию комнаты в гостинице. Воспользовавшись этим, мы вышли на улицу, чтобы расспросить о восстании и бомбардировке, о которой мы слышали в Финляндии. Никто об этом не имел ни малейшего понятия.

Как только закончилось распределение комнат по жребию - мне, по счастию, досталась комната в отеле «Астория» - я направился в город через Литейный мост. Трамваи шли. Город казался абсолютно спокойным. На противоположной стороне реки я увидел во тьме - которая, впрочем, зимой никогда не бывает полной из-за снега - слабые контуры крепости. Все, что я так часто видел за последние шесть лет, опять предстало перед моими глазами: Летний сад, Английское посольство и обширная площадь перед Зимним дворцом.

На ней стояли во время июльского восстания вооруженные грузовики, на ней во время корниловской авантюры расположились бивуаком солдаты, а еще раньше на ней же Корнилов проводил смотр «юнкерам».

Мои мысли обратились к Февральской революции. Я снова видел перед собой бивуачные огни революционеров на углу площади в ту ночь, когда последние члены царского правительства, потерявшие рассудок, выпускали обращения к народу, в которых они требовали, чтобы народ оставил улицы, требовали в тот момент, когда сами они уже были осаждены в Адмиралтействе.

Я видел ту же площадь еще раньше, в день объявления войны, запруженную толпами народа, когда царь на один миг показался на балконе дворца.

На этом мои воспоминания прервались. Мы остановились около «Астории», и я должен был заняться другими делами.

Снаружи «Астория» представляет теперь убогое зрелище, внутри в ней довольно чисто. Во время войны и в начале революции в ней жили, главным образом, офицеры. Некоторые из них во время первой революции совершили глупость и стреляли в мирно настроенных матросов и солдат, которые пришли с единственной целью просить офицеров пойти с ними. В происшедшей затем борьбе здание сильно пострадало. Я помню еще, как я и майор Скель повесили на стене гостиницы экстренный выпуск о падении Багдада. Это случилось в ночь обстрела или накануне его. Собралась толпа в уверенности, что это новые сообщения о течении революции. Когда же поняли, о чем шла речь, все досадливо отворачивались.

Теперь все повреждения исправлены, только красные ковры исчезли; может быть, из них сделали знамена. Электричество горело не повсюду, вероятнее всего из-за сокращения в отпуске тока.

Я дал снести мой багаж наверх, где мне была предоставлена довольно хорошая комната.

Каждый этаж гостиницы будил во мне особые воспоминания. В одной из комнат жил офицер, реакционер, который гордился тем, что он принял участие в набеге на большевиков, и при этом он показывал, как на победный трофей, на шляпку г-жи Коллонтай.

В другой комнате я обыкновенно слушал Персифаля Гиббона, рассказывавшего мне о том, как нужно писать маленькие рассказы, или объяснявшего, какие явления могут быть при инфлюэнце.

Здесь была комната, где мисс Битти угощала чаем усталых революционеров и не менее усталых исследователей революции. Это она написала единственную до сих пор книгу, которая дает наиболее правдивую картину незабвенных дней.

Там была комната, в которой бедный Дени Гарстен мечтал об охотах, в которых он будет участвовать по окончании войны.

Я хотел заказать себе кушанье, но узнал, что в гостинице, кроме горячей воды, ничего нельзя было получить. Тогда я отправился на небольшую прогулку. Правда, я не особенно охотно вышел на улицу со своим английским паспортом, без всяких других бумаг, дающих право на пребывание в России. Мне, как и другим иностранцам, обещали дать такую бумагу, но я ее еще не получил. Я направился в «Регину», ранее одну из лучших гостиниц города. Те из приехавших, кто попал туда, очень жаловались на свое помещение. Я там не остался, вышел и пошел к Невскому по Мойке, а затем обратно к своей гостинице. На улицах, так же как и в гостинице, было неполное освещение. В редких домах были освещены окна. В старом овчинном полушубке, который я носил еще на фронте, в своей высокой меховой шапке я казался сам себе призраком старого режима, который блуждает по мертвому городу. Тишина и спокойствие на улицах еще усиливали это впечатление. И все-таки редкие прохожие, которых я встречал, оживленно разговаривали между собой, а проезжавшие изредка извозчики и автомобили двигались по относительно хорошей дороге. Улицы были подметены чище, чем в последнюю зиму при царском режиме.

Смольный

На следующее утро я получил чай и хлебную карточку. На купон мне дали маленький кусок черного хлеба, качество которого было, однако, значительно лучше, чем та смесь из отрубей и соломы, от которой я так хворал прошлое лето в Москве. Затем я вышел, зашел за Литвиновым, и мы отправились в Смольный институт, где воспитывались раньше дочери дворян. Позже здесь была штаб-квартира Советского правительства, а потом, после переезда правительства в Москву, здание это было предоставлено Северной Коммуне и Петроградскому Совету. При дневном свете город казался менее заброшенным. Разгрузка Петрограда, довольно безрезультатно предпринятая при Керенском, теперь до известной степени осуществилась. Город обезлюдел отчасти из-за голода, отчасти вследствие остановки фабрик, которые, в свою очередь, должны были закрыться из-за невозможности доставить в Петроград топливо и сырье.

Что больше всего бросается в Петербурге в глаза после шестимесячного отсутствия, это - полное исчезновение вооруженных солдат. Городу, казалось, возвращен был мир, революционные патрули больше не были нужны. Встречные солдаты не вооружены, живописные фигуры революции, опоясанные пулеметными лентами, исчезли.

Второе, что обращает на себя внимание, особенно на Невском проспекте, раньше пестревшем чрезвычайно элегантной публикой, это полнейшее отсутствие новой одежды. Я не видел никого, кто носил бы что-либо, что казалось купленным за последние два года, кроме некоторых офицеров и солдат, которые были одеты теперь так же хорошо, как и в начале войны. Петроградские дамы обращали раньше особенное внимание на обувь, а в обуви сейчас абсолютный недостаток. Я видел молодую женщину в хорошо сохранившейся и, как оказалось, очень дорогой шубе, на ногах которой были лапти, обвязанные полотняными тряпками.

Мы довольно поздно вышли и потому на Невском проспекте сели в трамвай. Трамвайных кондукторов все еще заменяли женщины. Проездной билет стоит один рубль, платят обыкновенными почтовыми марками. Раньше поездка стоила гривенник.

Бронированный автомобиль, который раньше обыкновенно стоял перед входом в Смольный, исчез, вместо него стояла теперь ужасающая статуя Карла Маркса, грубая и тяжеловесная на неуклюжем пьедестале; огромная шляпа, которую он держит на спине, похожа на отверстие восемнадцатисантиметровой пушки.

Единственные признаки охраны - два легких полевых орудия, немного пострадавшие от непогоды; они стоят под сводами входа, который они разнесли бы на тысячи кусков, если когда-либо пришлось бы из них стрелять.

Когда я вошел внутрь, чтобы получить пропуск в верхние этажи, мне едва верилось, что я столько времени отсутствовал. Здание было менее оживлено, чем раньше. В коридорах не сновала уже шумная толпа делегатов, выбирающих себе революционную литературу у книжных стоек, как это было в те дни, когда маленький серьезный рабочий из Выборга стоял на часах у двери Троцкого и когда из окон ниши можно было видеть большую залу, откуда доносились отзвуки нескончаемых прений Петроградского Совета. Литвинов пригласил меня пообедать с представителями Совета. Я принял приглашение с радостью: первое - я был голоден, второе - я считал лучшим встретиться с Зиновьевым здесь, чем где-либо в другом месте. Я хорошо помнил, как мало он был ко мне расположен в первые дни революции. Зиновьев - еврей, у него густая шевелюра, круглое гладкое лицо и очень быстрые движения. Он был против Октябрьской революции, но, когда она свершилась, он опять сблизился с Лениным, сделался представителем Северной Коммуны и остался в Петрограде, когда правительство переехало в Москву. Он - ни оригинальный мыслитель ни хороший оратор, исключая моментов дискуссии, когда надо ответить оппозиции. В этом он чрезвычайно ловок. После убийства его друга Володарского и Урицкого в прошлом году у него было сильное нервное потрясение. Я не замечал никогда ничего, что дало бы повод думать, что он германофил. Несмотря на то, что он марксист, против англичан у него ярко выраженное предубеждение. В первые дни революции он принадлежал к тем коммунистам, которые мне, как «буржуазному» журналисту, чинили препятствия. Я слышал также, что он с большой подозрительностью отнесся к моей дружбе с Радеком.