Гражданская война (октябрь 2008) - журнал Русская жизнь

Артур Ренсом не коммунист. Он вообще не политик. Он приехал в Россию перед войной для собирания русских сказок, которые его очень интересовали. До этого времени Артур Ренсом писал книги только по вопросам искусства. Его не интересовала даже английская политика. В России он не имел никаких связей с социалистическими кругами. Его друзьями были Милюков, Струве, как полагалось гуманитарному английскому писателю. Во время войны английская либеральная газета «Дейли Ньюс» послала его в качестве бытового корреспондента на русский фронт. Артур Ренсом - человек очень самостоятельный и коренастый - сумел там скоро освободиться от опеки приставленных к нему штабных офицеров, говорил с солдатами, говорил с интеллигентами, попавшими по призыву в армию, говорил с мужиками в тылу, - и шаг за шагом начал понимать не только преступность, но невозможность войны для России. Когда началась Февральская революция, Ренсом приветствовал ее и всей душой сочувствовал эсерам и меньшевикам. Но скоро увидел, что слабые руки этих интеллигентских партий, связанных с буржуазией, не могут ни распутать, ни разрубить страшный узел войны. Сердце Ренсома начинает передвигаться параллельно развитию масс налево. Перед самым падением Керенского он уехал в Англию, откуда вернулся в декабре 1917 года, вполне сочувствуя Советской власти. Ренсом жил в России до осени 1918 года, поддерживая ближайшую связь не только с руководителями советской политики, но и с нашими массами. Его телеграммы «Дейли Ньюс» представляли собой острый и ясный анализ положения в России и предостерегали от интервенции. Они вызвали к нему такую ненависть в кругах английской военщины, что, когда он намерен был ехать через Мурманск в Англию, я получил предостережение от одного из случайно честных английских представителей, чтобы Ренсом не ехал этим путем, ибо будет убит. Ренсом вернулся в Россию в 1919 году, как я уже выше сказал, чтобы сызнова начать кампанию в защиту Советской России. В третий раз он к нам приехал уже после нашей победы над Деникиным и Колчаком. Тогда он написал вторую книгу «Кризис в России». И позже во все острые моменты, как, например, во время Керзоновского конфликта, Ренсом приезжает в Москву и оказывает делу сближения Англии и России громадные услуги своими телеграммами в «Манчестер Гардиан». Он это делает, как английский патриот, знающий реальную Россию и понимающий, что если Англия хочет жить в мире с русским народом, то она должна жить в мире с Советской Россией, ибо другой России нет. Нам придется, наверное, еще не раз полемизировать с Ренсомом, ибо он защищает интересы Англии, но русские народные массы не забудут этого честного публициста, который стоял на их стороне в момент тягчайших опасностей, им угрожавших.

К. Радек

Москва, февраль, 1924

По пути в Петроград

30 января (1919 г. - РЖ) мы, четверо газетных корреспондентов - два норвежца, один швед и я, - покинули Стокгольм, чтобы отправиться в Россию. Мы ехали с членами посольства Советского правительства, с Воровским и Литвиновым во главе, которые возвращались в Россию после разрыва официальных отношений со Швецией. Несколько месяцев тому назад большевики разрешили мне приехать в Россию, чтобы собрать новый материал для моей «Истории революции», но в последний момент появились некоторые препятствия и, по-видимому, мне хотели отказать в разрешении. По счастью в Стокгольм попал номер газеты «Морнинг Пост», в котором было сообщение о докладе г. Локкарта, где говорилось, что я после шестимесячного отсутствия из России не имею больше права сообщать в газеты о ее внутреннем положении. Таким образом я мог доказать, насколько важна была для меня поездка, чтобы я лично мог ознакомиться со всем происходящим. После этого больше препятствий к въезду в Россию для меня не оказалось.

Наш пароход с трудом пробивал себе дорогу через ледяные глыбы в Або. Оттуда мы поехали по железной дороге до русской границы. Путешествие продолжалось дольше обыкновенного, встречались разные препятствия, которые финская администрация пыталась оправдать разными причинами. Нам говорили, что русские белогвардейцы собирались устроить нападение на поезд. Литвинов спросил, улыбаясь: «Не нарочно ли медлят, чтобы дать им время для организации нападения?»

Более нервные из нас считали это возможным. В Выборге, однако, нам сообщили, что в Петрограде начались сильные волнения, и что финны не имеют охоты ввергнуть нас в хаос восстания. Кто-то нашел газету, и мы прочли подробный отчет о том, что случилось. На обратном пути я узнал, что это сообщение, так же как и многие подобные, были прямо протелеграфированы в Англию. Сообщалось, что в Петрограде произошло серьезное восстание. Семеновский полк перешел к восставшим, им удалось захватить в свои руки город. Правительство бежало в Кронштадт, который обстреливал Петроград из тяжелых орудий.

Это казалось малоутешительным, но что было делать? Мы решили кончать партию в шахматы, которую начали на пароходе. Выиграл эстонец. Я шел вторым. Неожиданным удачным ходом я обыграл Литвинова, который, по существу, был лучшим игроком, чем я. В воскресенье ночью мы приехали в Териоки, а в понедельник утром мы медленно приближались к границе Финляндии у Белоострова. Отряд финских солдат ожидал нас. Никто не имел права войти в здание станции, и тщательно следили за тем, чтобы ни один опасный революционер не вступил на финскую территорию. Лошадей не было, но нам дали трое маленьких саней. На них мы положили наш багаж, а сами под конвоем финнов пошли пешком к границе. Финский лейтенант шел во главе нашей маленькой группы, беседовал с нами по-немецки и шведски с видом человека, который считает нужным быть любезным с несчастными, которых собираются бросить в адский котел.

Несколько сот метров двигались мы вдоль рельс, а потом пошли по тропинке в снегу, которая вела через лесок, и подошли к маленькому деревянному мостику, переброшенному через узенькую замерзшую речку, отделявшую Россию от Финляндии. На обоих концах этого мостика, едва достигавшего двадцати метров в ширину, находилось по шлагбауму, по две будки и по два часовых. На русской стороне как шлагбаум, так и будка были полосатые: черные с белым - цвета, обычные для старой русской империи. Финляндцы же, очевидно, не имели еще времени покрасить шлагбаум и будку на своей стороне.

Финны подняли шлагбаум и финский офицер, как наш предводитель, торжественно прошел до середины моста. Здесь был выгружен наш багаж, а мы в это время наблюдали, как старенький дряхлый мостик скрипит под тяжестью нашего скарба, так как мы взяли с собой столько съестного, сколько это было возможно. Никто из нас не имел права ступить на мост, пока офицер и несколько солдат с русской стороны не пошли нам навстречу; только маленькая Нина, десятилетняя дочка Воровского, болтавшая с финнами по-шведски, получила разрешение перейти через мостик. Робко перешла она на другую сторону и заключила дружбу с солдатом Красной армии. Он стоял с ружьем в руке и ласково наклонился к ней, чтобы показать ей значок Рабоче-Крестьянской Республики, который был на его фуражке и состоял из перекрещивающихся серпа и молота. Наконец, финский офицер взял список конвоируемых и громко прочел фамилии: Воровский, его жена и ребенок. Улыбаясь, он через плечо посмотрел при этом на Нину, которая в это время любезничала с часовым. Затем он вызвал: «Литвинов». Одного за другим вызывал он всех русских, их было около тридцати. Мы, четверо иностранцев, Гримлунд - швед, Пунтервальд и Штанг - норвежцы - и я были последними. Наконец, после общего прощания и восклицания Нины: «Helse Finnland», финны вернулись обратно к своей культуре. Мы же пошли вперед, к борющейся за свое существование новой цивилизации России. После перехода моста мы попали из одного миросозерцания в другое, от одной крайности классовой борьбы к другой, от диктатуры буржуазии к диктатуре пролетариата.

Различие сразу бросалось в глаза. На финской стороне мы восторгались новой, великолепной постройки станцией, которая была по размерам больше, чем нужно, но давала правильное понятие о духе новой Финляндии. На русской стороне мы увидали тот же серый, старый деревянный дом, который знаком всем путешественникам, приезжающим в Россию, как из-за своего международного значения, так и из-за трудностей с паспортами, которые там чинили. Носильщиков не было; это не могло удивить, так как всюду на границе были проволочные заграждения, и нейтралитет был крайне враждебного свойства, так что всякая торговля прекратилась. В очень холодном буфетном зале нельзя было купить ничего съестного. Длинные столы, когда-то нагруженные икрой и другими закусками, были пусты. Правда, стоял самовар. Мы взяли чай - по шестьдесят копеек стакан, и сахар - по два рубля пятьдесят копеек за кусок. Мы пили чай в комнате, где проверялись паспорта и где только накануне, по-видимому, топилась печка. Шведский хлеб Пунтервальда показался нам очень вкусным за чаем. Мне очень трудно передать ту странную смесь подавленности и веселья, которая охватила наше общество при взгляде на эту заброшенную изголодавшуюся станцию. Мы знали, что нас больше не стерегут и что мы более или менее можем делать что хотим. Общество разделилось на две части, из которых одна плакала, а другая пела. Г-жа Воровская, которая с первой революции не была в России, горько плакала. Литвинов и более молодые члены нашего общества становились веселее, несмотря даже на отсутствие обеда. Они пошли по деревне, играли с детьми и пели. Пели не революционные песни, а какие-то красивые мелодии, которые приходили им в голову. Когда мы, наконец, попали в поезд и убедились, что вагоны не топлены, кто-то взял мандолину и мы согревались танцами. В этот момент я думал с огорчением о тех пяти детях, которые ехали с нами и для которых страна, испытавшая войну, блокаду и революцию, была малоподходящим местопребыванием. Но детям передалось душевное состояние родителей-революционеров, возвращавшихся к своей революции, и они бегали возбужденно взад и вперед по вагону или садились на колени то к одному, то к другому пассажиру. Были сумерки, когда мы прибыли в Петроград.