Бесцветный Цкуру Тадзаки и годы его странствий - Харуки Мураками

– Ну вот, совсем поздно уже, – заметил Хайда. – Если ты совсем сонный, может, я потом дорасскажу?

– Все в порядке, пока не сонный, – ответил Цкуру. И в самом деле: всякую сонливость у него как рукой сняло. И ему действительно хотелось дослушать, чем все закончилось.

– Ну, тогда слушай дальше, – сказал Хайда. – Я пока тоже бодрый.

То был первый и последний раз, когда Мидорикава играл перед Хайдой. Исполнив в школьном кабинете пятнадцатиминутную «Round Midnight», он, казалось, начисто потерял интерес к пианино. В ответ на все намеки Хайды – дескать, не желаете ли еще поиграть? – лишь молча качал головой. И Хайда наконец понял: Мидорикава действительно больше играть не собирается, как бы сильно Хайде этого ни хотелось.

У Мидорикавы действительно был очень мощный талант. Никаких сомнений. Его музыка воздействовала на слушателя физиологически. Если ее слушать внимательно, начинает казаться, будто тебя переносит в какое-то совершенно другое место. Очень редкое и необычное ощущение.

Что подобное качество значило для самого Мидорикавы, Хайда не понимал. Счастье это для него – или тяжкое бремя? Благословение – или проклятье? Или даже все это сразу? Так или иначе, особенно счастливым человеком Мидорикава не выглядел. Лицо его обычно выражало нечто среднее между унынием и безразличием. А за ироничной улыбкой, иногда мелькавшей на губах, будто скрывалось некое тайное знание.

Однажды Мидорикава окликнул Хайду, когда тот колол дрова на заднем дворе гостиницы.

– Ты саке пьешь? – спросил он.

– Если немного, – ответил Хайда.

– Можно и немного, – кивнул музыкант. – Составишь мне компанию сегодня вечером? Надоело выпивать в одиночку.

– Вечером у меня работа, освобожусь только в полвосьмого.

– Вот и хорошо. Заходи ко мне в номер.

В половине восьмого Хайда зашел к Мидорикаве. В номере их уже ждал заказанный ужин на двоих и горячее саке. Они сели лицом к лицу, выпили, поели. К еде Мидорикава почти не притрагивался, зато пил за двоих. Ничего не рассказывая о себе, он расспрашивал Хайду: где тот родился (в Аките), о Токийском университете, о том о сем. Когда же узнал, что перед ним студент философского факультета, задал несколько вопросов «по специальности». О мировоззрении Гегеля. О трудах Платона. В общем, стало ясно, что он регулярно читает и такие книги, не только бульварные романы.

– Так, значит, ты веришь в логику? – уточнил он.

– Да, – кивнул Хайда. – И верю, и применяю как инструмент. Чему, собственно, и учит философия.

– А все алогичное, значит, не любишь?

– Дело не в любви или нелюбви. То, что логике не подчиняется, из головы все равно не выкинешь. Я вовсе не делаю из логики культа. Но считаю важным умение находить, где и как логичное пересекается с алогичным.

– А вот, скажем, в дьявола ты веришь?

– Это какого? Который с рогами?

– Ну да. Хотя есть ли у него рога на самом деле, даже не знаю…

– Если говорить о дьяволе как об аллегории Зла – конечно, поверить могу.

– А в дьявола как физическое воплощение этой аллегории Зла?

– Насчет этого – не пойму, пока сам не увижу.

– Когда увидишь – возможно, уже будет поздно…

– Но мы-то сейчас говорим о гипотезе. Чтобы ее развивать, нужны примеры поконкретней. Как любому мосту – опорные сваи. Как и всякая выдумка, любая гипотеза чем длинней, тем абстрактней, и из нее труднее делать какие-то умозаключения.

– Конкретные примеры, говоришь? – повторил Мидорикава, отхлебнул саке и нахмурился. – Если такой конкретный пример является тебе, все эти вопросы – верить или нет, принимать или нет – могут перемешаться так, что между ними не останется никакой разницы. Твое сознание совершает скачок. И логика уже не срабатывает.

– Да, в такие моменты логика, возможно, бессильна. Но ведь логика – не инструкция к кофеварке. Разве нельзя будет мыслить логично и дальше?

– Дальше может быть уже поздно.

– Поздно или нет – это к логике отношения не имеет.

Мидорикава улыбнулся.

– Тут ты прав! Даже если поймешь, что логику применять уже поздно, к логике это отношения не имеет. Замечательный аргумент! Нечего и возразить…

– Господин Мидорикава, а с вами такое случалось? Ну, чтобы вы что-нибудь восприняли, во что-то поверили так, что вас выкинуло за рамки логики?

– Нет, – покачал головой пианист. – Я ни во что не верю. Ни в логичное, ни в алогичное. Ни в бога, ни в дьявола. Гипотез я не строю, ни за какие рамки не вылетаю – лишь принимаю все происходящее как оно есть. И в этом моя основная загвоздка. Не могу выстраивать стены, отделяющие субъекты от объектов.

– Но у вас же такой музыкальный талант…

– Ты так считаешь?

– В вашей музыке, несомненно, есть сила, которая двигает души людей. Сам я в джазе не разбираюсь, но почувствовать это могу.

Мидорикава устало покачал головой.

– Ну да, иногда талант – действительно приятная вещь. Всеобщее признание, обожание, а повезет – так еще и разбогатеешь. От женщин отбоя нет. Это все хорошо, кто же спорит. Но талант, дружище, – это предельное напряжение как тела, так и ума, только в этом случае он и пригождается. Разболтается какой-нибудь винтик в мозгу или порвется какая-то ниточка в теле – и весь твой талант растает, как предрассветный туман. И вот ты уже не можешь достойно играть на пианино, потому что у тебя зуб мудрости болит или плечо затекло. Я не шучу, со мной так бывало. От простой дырки в зубе или затекшего плеча все твое распрекрасное видение этого мира летит к чертям. Все-таки человеческое тело очень хрупко. Такая сложная система – а теряет силы из-за всякой ерунды. И после потери уже редко восстанавливается. От зубной боли, от затекших плеч вылечиться еще можно. Но сколько еще того, от чего не исцелиться никак? Какой же смысл быть талантливым, если твой талант в любую секунду вытворяет что ему вздумается и на него совершенно невозможно положиться?

– Пожалуй, и правда, талант – штука эфемерная, – задумчиво сказал Хайда. – И, наверное, немного найдется людей, которые в жизни только на него и рассчитывают. Но все-таки та энергия, что из него рождается, тоже позволяет сделать огромный, как вы говорите, ментальный скачок. И это – самостоятельный феномен, превосходящий рамки отдельной личности.

– Моцарт и Шуберт умерли молодыми, но их музыка вечна. Ты об этом?

– В том числе.

– Гении такого масштаба – все-таки исключение. В большинстве случаев талантливые люди быстро истачивают свои судьбы и принимают смерть молодыми, расплачиваясь таким образом за свой талант. Это сделка, в которой продают жизнь. С богом или с дьяволом – уж не знаю… – Мидорикава вздохнул и, выдержав паузу, добавил: – Но это отдельный разговор. А если говорить конкретно, сам я скоро умру. Мне остался всего месяц.

Услышав это, Хайда лишился дара речи. Что тут сказать, он понятия не имел.

– Это не связано с болезнью, – уточнил пианист. – Здоровье пока в порядке. И накладывать на себя руки я не собираюсь. Если тебя это волнует, можешь расслабиться.

– Но с чего вы взяли, будто вам остался лишь месяц?

– Так сказал один человек. Мол, жить мне – еще два месяца. Теперь уже – один.

– И кто же это вам сказал?

– Не врач, не прорицатель. Самый обычный человек. Просто в ту минуту он тоже умирал.

Хайда прокрутил в голове услышанное, но ничего логичного в голову не пришло.

– Так вы, что же, умирать сюда приехали?

– Если коротко – в общем, да.

– Я не совсем понимаю… И что, вашей кончины никак не избежать?

– Можно только одним способом, – ответил Мидорикава. – Если я передам так называемую эстафету смерти кому-нибудь другому. Или, проще говоря, найду человека, который согласится умереть вместо меня. Тогда я скажу ему что-нибудь вроде «ну, давай, старина» и какое-то время еще поживу на свете. Да только я и сам не хочу выбирать такой способ – я давно хотел умереть. Может, именно это мне сейчас и нужно…

– И что же, вот так возьмете и умрете?

– Ну да. Слишком уж невыносимо жить, скажу тебе честно. И если умру просто так, будет вовсе не плохо. Специально придумывать, как оборвать свою жизнь, мне уже не по силам. Но молча принять смерть я смогу.

– Но как конкретно эта… эстафета смерти передается другому человеку?

Мидорикава равнодушно пожал плечами.

– Да очень просто. Если кто-нибудь тебя выслушает, поймет, осознает твою ситуацию и согласится принять – эстафета переходит к нему. Вот и все. Можно и вслух произнести. Руку ему пожал – и дело сделано. Ни подписей, ни печатей, никаких контрактов. Все-таки не торговая сделка.

Хайда озадаченно покрутил головой.

– Непросто, видимо, найти человека, который согласится принять на себя чью-то смерть?