Бесцветный Цкуру Тадзаки и годы его странствий - Харуки Мураками

В ту зиму отец Хайды подрабатывал в одном из горных онсэ́нов[14] на юге страны, в префектуре О́ита. Местечко ему так понравилось, что он решил задержаться там подольше. Делай, что скажут, в течение дня, а вечером занимайся, чем хочешь. Платят немного, зато кормят три раза в день, дают крышу над головой и позволяют мокнуть в горячих источниках сколько хочешь. После работы, валяясь на татами в своей комнатушке, он прочел уйму книг. Несмотря на его замкнутость, окружающие уважали «господина студента из Токио» и относились к нему душевно. Еда была там очень простой, но всегда свежей. А главное – более затерянной глухомани, чем тот онсэн, даже представить трудно. Телефонная связь вечно барахлила, телевизоры не показывали, газеты доставлялись с опозданием на сутки. Ближайшая остановка автобуса – в трех километрах ниже по склону, откуда до самого источника можно с трудом добраться лишь на обшарпанном гостиничном джипе. Даже электричество провели совсем недавно.

Прямо перед гостиницей протекала красивая горная речка Таникава, в которой сновала крупная разноцветная рыба. Над водой, весело галдя, порхали птицы, а к берегу то и дело приходили то лисы, то обезьяны. Горы кормили всех. В этом оторванном от всего света мирке молодой Хайда читал и размышлял о чем только душа пожелает. Реальный суетный мир не представлял для него ни малейшего интереса.

Прожив так пару месяцев, он разговорился с одним постояльцем. Мужчина лет сорока пяти, долговязый, короткие волосы, высокий лоб. Очки в позолоченной оправе, череп похож на яйцо. С большой виниловой сумкой через плечо, он сам поднялся по горной дороге, поселился в гостинице и до встречи с Хайдой жил там уже с неделю. Наружу выходил всегда в одних и тех же кожаной куртке, синих джинсах и тяжелых рабочих ботинках. А в холодные дни надевал шерстяную шапочку и повязывал шею темно-синим шарфом. Звали его Мидорика́ва[15]. По крайней мере, именно такую фамилию (а также адрес в городишке Коганэи под Токио) он оставил на бланке при заселении. Держался очень педантично – каждое утро оплачивал наличными свой номер за прошедшие сутки.

(«Мидорикава? Опять «цветное» имя?» – подумал Цкуру. Но ничего не сказал и слушал дальше.)

Чем Мидорикава занимался в жизни, понять было сложно: почти все время он просиживал в ротэ́мбуро[16]. Или уходил гулять в горы, после чего грелся за кота́цу[17] и читал один за другим привезенные с собой покетбуки (в основном какие-то бульварные романы), а вечером выпивал две бутылочки горячего саке. Ровно две, ни больше ни меньше. Как и отец Хайды, без особой надобности рта не раскрывал, хотя персонал гостиницы это ничуть не раздражало. К подобным клиентам они давно привыкли. В эту горную глушь вечно приезжали люди с какими-нибудь странностями, а если еще и останавливались надолго, эти странности только усиливались.

Иногда, перед самым рассветом, Хайда приходил окунуться в ротэмбуро на берег реки. Там-то он и познакомился с Мидорикавой, который всякий раз приветствовал его короткими междометиями. Видимо, чем-то парнишка-разнорабочий заинтересовал незнакомца. Может, тем, что в свободное время сидел на крыльце и читал Жоржа Батая? Кто знает.

Мидорикава оказался джазовым пианистом из Токио. По его словам, устав от личных неурядиц, а также от ежедневных концертов и репетиций, он решил отдохнуть в каком-нибудь тихом месте – и добрался досюда. Точнее, сначала он просто ехал куда глаза глядят, а в этом онсэне оказался случайно. И сразу же оценил, насколько здесь все просто и аскетично – никаких излишеств.

– Ты ведь, кажется, тоже из Токио? – уточнил он.

Греясь в ротэмбуро в лучах рассвета, Хайда вкратце описал, что его сюда привело. Взял в универе академ, отправился путешествовать без особой цели. Все равно вуз на время парализован, и торчать в Токио смысла нет.

– И тебе неинтересно, что сейчас творится в Токио? – удивился Мидорикава. – Такое зрелище! Каждый день какие-то бунты, скандалы, демонстрации. Весь белый свет сошел с ума. Неужели тебе не жаль все это пропустить?

– Белый свет так просто с ума не сходит, – ответил Хайда. – А вот отдельные люди с катушек слетают. Но мне совершенно не жаль, если я этого не увижу.

Столь резкий ответ, похоже, Мидорикаве понравился.

– А ты случайно не знаешь, – спросил он, – можно ли где-нибудь здесь поиграть на пианино?

– Если перейти через вон ту гору, есть сельская школа, – ответил Хайда. – Может, разрешат поиграть после уроков в музыкальном классе.

Мидорикава очень обрадовался.

– Послушай, а ты не мог бы меня туда сводить? – тут же попросил он.

Хайда сообщил об этой просьбе хозяину гостиницы.

– Своди, конечно, – согласился тот. И, позвонив директору школы, договорился, чтобы Мидорикаве разрешили поиграть на пианино.

И вот после обеда они отправились к сельской школе. Только что прошел дождь, горная тропинка блестела и скользила от влаги, но Мидорикава с сумкой через плечо шагал твердо и быстро. Хотя выглядел он типичным горожанином, ноги у него были крепкие.

У старенького пианино в музыкальном классе западали некоторые клавиши, да и настроили его неидеально, но в целом оно звучало терпимо. Пианист сел на скрипящий стул, вскинул руки, пробежал пальцами по восьмидесяти восьми клавишам слева направо – и взял на пробу несколько интервалов: квинта, септима, нона, ундецима… Не похоже, чтобы ему понравился звук, но само прикосновение к клавишам явно доставляло удовольствие. Легкость, сила и уверенность этих пальцев словно подсказали Хайде: а ведь это и правда какой-то очень хороший и знаменитый пианист.

Закончив проверять инструмент, Мидорикава достал из сумки и осторожно положил на пианино перед собой какой-то мешочек – из добротной ткани, горловина туго стянута шнурком. «Может, чей-то прах? – подумал Хайда. – И он всегда кладет его на инструмент перед игрой?» По крайней мере, именно так это выглядело со стороны.

А потом пианист заиграл «Round Midnight»[18]. Поначалу осторожно, будто ступая в воды Таникавы – и с каждым шагом забредая все глубже. Отыграл главную тему, перешел к долгой импровизации. С каждой минутой его пальцы, как рыбы, выпущенные в воду снова, двигались все быстрее. Левая рука задавала ритм для правой, а правая словно провоцировала левую. И хотя в джазе Хайда никогда особо не разбирался, эту вещь Телониуса Монка слышал уже не раз и поэтому смог оценить, насколько виртуозно играл Мидорикава. Таилась в его исполнении такая глубина, что хотелось возненавидеть все несовершенство инструмента, на котором это играли. Здесь, в кабинете затерянной в горах сельской школы, эта музыка, игравшаяся для единственного слушателя, словно смывала всю грязь, накопленную в душе. Искренность этих звуков гармонировала с чистейшим воздухом и течением прозрачных студеных вод Таникавы. Сам же пианист так увлекся, что полностью отключился от реальности. Никогда в жизни Хайда не видел, чтобы человек настолько глубоко погружался в себя. Он все смотрел на эти пальцы, словно бы жившие своей жизнью, отдельно от самого музыканта, и никак не мог оторваться.

Минут через пятнадцать Мидорикава закончил игру, достал из сумки толстое полотенце, тщательно вытер с лица испарину. И, закрыв глаза, молча просидел без движения чуть не с минуту.

– Ну вот, пожалуй, и хватит, – вымолвил он наконец. – Пойдем назад?

Протянув руку, он снял с пианино загадочный мешочек и так же бережно спрятал обратно в сумку.

– А что это за мешочек? – спросил Хайда.

– Оберег, – просто ответил музыкант.

– Что-то вроде духа пианино?

– Да нет, скорее, мое второе я, – устало улыбнулся Мидорикава. – Но это долгая история. А я сейчас слишком устал, как следует ее не расскажу…

На этом Хайда прервался, скользнул взглядом по часам на стене и посмотрел на Цкуру. Разумеется, перед Цкуру сейчас сидел Хайда-сын – но того же возраста, что и Хайда-отец из рассказа. Видимо, еще и поэтому образы отца и сына в сознании Цкуру очень естественно перемешались. Ощущать это было очень странно – словно два разных времени наслоились одно на другое. Так, может, вся эта история случилась с сыном, а не с отцом? По крайней мере, Цкуру на минутку вдруг так почудилось.

– Ну вот, совсем поздно уже, – заметил Хайда. – Если ты совсем сонный, может, я потом дорасскажу?

– Все в порядке, пока не сонный, – ответил Цкуру. И в самом деле: всякую сонливость у него как рукой сняло. И ему действительно хотелось дослушать, чем все закончилось.

– Ну, тогда слушай дальше, – сказал Хайда. – Я пока тоже бодрый.

То был первый и последний раз, когда Мидорикава играл перед Хайдой. Исполнив в школьном кабинете пятнадцатиминутную «Round Midnight», он, казалось, начисто потерял интерес к пианино. В ответ на все намеки Хайды – дескать, не желаете ли еще поиграть? – лишь молча качал головой. И Хайда наконец понял: Мидорикава действительно больше играть не собирается, как бы сильно Хайде этого ни хотелось.