Прекрасны лица спящих - Владимир Курносенко

К рулю приколота записка: "Врач "скорой помощи", если мертвый, выключи мотор".

Рядом на пустующем сиденье пустая пачка сигарет, потертый бумажник и бумажная маленькая иконка Иверской Божией матери.

Правой рукой Чупахин обнимает, наваливает Толю на себя, а левую подводит под согнутые застывшие колени. Компактный, разве чуть грузноватый на вид Толя необъяснимо, почти неподъемно сейчас тяжел.

Педиатр-предприниматель закрывает, запирает гаражную дверь. Ключи, оповещает он Любу, он сам отвезет в милицию.

В салоне они едут с мертвым Толей вдвоем. Чупахин перебирает взявшиеся у него откуда-то документы. С паспортной фотографии глядит сюда эдакий юный деревенский ухарь. По лбу изогнутая как-то по-особому челка, в маленьких, как бы смазанных глазах затаенно-застенчивое вопрошающее веселье: а чего, мол, ребята, ниуж не прорвемся?

В огромном по-казенному холодном зале судебно-медицинского морга с дежурным мужиком перекладывают они его с носилок на освободившийся деревянный лежак.

Лицо у Толи похорошело и расправилось, быть может, он видит сейчас какие-то прекрасные, непостижимые для остающегося Чупахина сны, а, возможно, дело обстоит еще как-нибудь иначе... Рвались вот, да не прорвались!

* * *

Здесь я

непостижимое постиг.

Прекрасны ночи.

И прекрасны дни.

Прошел двор, арку и по чистому, подмерзшему за ночь асфальту двинулся привычным маршрутом. Домой.

- Константин Тимофеич, минуточку! - окликнули его. - Господин Чупахин! Товарищ санитар...

Голос был ее, тот самый, и это она неслышно и споро бежала к нему в черном с развевающимися полами пальто.

Он остановился и, раз остановился, закурил, ну, а коли окликнули, ждал.

- "Костю кузовом задели. В Косте кости загудели!"1 Уга-дала? - она слегка запыхалась, но говорила легко, с улыбкой, без обыкновенной между ними нелов-кости. - Вы ведь не попрощались со мной, не стыдно?

Он, не улыбаясь ответно, пожал плечами и выжидающе смотрел на нее. Кости у него и впрямь немножечко гудели, а стишок был по совпадению знаком.

Вернувшись вчера после морга на станцию и ночью потом лежа рядом с пустующим топчаном Толи, он в первый раз, пожалуй, трезво задумался о себе: кто он и почему такой, каким оказался чуть не на старости лет, - и испытал нечто вроде горького облегчения, когда решил забыть великолепную Любовь Владимировну и все дальнейшие в этом роде поползновения... Что же делать, но ведь он, похоже, банкрот, ослабевший нищий эгоист-неудачник, и ему ли, такому, осчастливливать молодых женщин?! Нет, не ему, конечно же, и слава богу, не ему! Не ему...

И, однако, они вот шли рядом, плечо в плечо, и Чупахину было хорошо известно, что, по меньшей мере до моста через Долю, им, что называется, по пути.

- Вы, верно, обо мне бог знает что думаете? - вздохнула она.

Он опять поднял было плечи: что, дескать, и ответить тут? - а затем, сюрпризом для себя, брякнул-ляпнул вовсе ни к селу ни к городу:

- Я думаю, вы мне снитесь, Любовь Владимировна!

Она серебристо и коротко, но как-то не до конца убедительно рассмеялась.

- Давайте-ка я вот так... - взяла под руку его, - а ну-ка, раз, раз, раз... - пытаясь подстроить шаг под тяжелую чупахинскую поступь.

И, заметно тоже волнуясь, будто торопясь успеть к сроку, поделилась с ним "некоторыми соображениями".

Вот, сказала она, у Беранже: "Если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!" Ей давно хотелось спросить у Чупахина - как ему сия мысль? Согласен он, Чупахин? Или нет? Ведь это, ей-то кажется, это и есть зарыть талант в землю, сиречь выживать и сдаться, что, помимо прочего, куда и тяжелей на круг, нежели ж и т ь...

- Легко сказать, - процедил Чупахин едва слышно. - И где тут граница между жить и выживать? И вообще...

Она покосилась, хотела что-то добавить и разъяснить, видно, но чуть-чуть усмехнулась только уголком рта.

А Чупахину вспомнилась фотография Толи Стрюцкова: "Рвались, да не прорвались..." - и следом - заключительная фаза колодеевской повести: "Где-то милиционеры гнали Ваньку, не сумевшего прорваться сквозь наше детство..."

И кто прорвался, кто не прорвался куда? Этот блатарь Ванька, дружок Колодея, из детства. Сам Коля - из западни коммунистической ереси. Толя Стрюцков - из неразрешимости личной жизни. А он, Чупахин, - из... из...

"Ну что ж, солдат не виноват. Душа солдата виновата..."

Впереди, за сбавляющими скорость автомобилями, за утренними малочисленными прохожими завиднелся знакомый парапет. До реки оставалось метров шестьдесят.

И бывший старпом с северных морей не решил вопроса. И Ирина Ким Бейсинджер... И та, последняя Чупахина капля, съехавшая с ума от страха за детей толстуха-мать...

- Пушкин в наслажденье тем, что гибелью грозит, допускал "бессмертья, может быть, залог", - возобновила беседу сопутствующая Чупахину женщина, - а мне, знаете, куда больше видится этого з а л о г а в лицах спящих. Они спят, а душа их далеко, где-то на божиих, быть может, пажитях... В селениях праведных... Я и про метапсихоз задумалась в первый раз, когда на спящего Васю моего смотрела... Нет, правда! Вы не смейтесь, Костя. Ведь мы ничего толком не знаем ни о чем. Ни вы, ни я.

- Ну вы-то, положим... - бормотнул было Чупахин с досадой, но опомнился, оборвал на полуслове. - От животного ярого эгоизма - к святости, - поправляя дело, поспешил спросить он, - здесь магистраль-то у вас? Страданья, непопаданья... Преображенье... Это? Так, кажется?

Она с некоторым трудом, но улыбнулась ему.

- А вы готовы признать, что жизнь - "пустая и глупая шутка"? возразила она. И вдруг подскользнуласъ, повисла с секунду на его руке; но справилась и продолжа-ла: - Очень и очень вероятно, что так оно и есть, святость, что тяжесть, плотность, грязь, муть, полупрозрачность, чистота, свет... И это для всех без исключения. А вы потому и иронизируете, что на себя злитесь. Отчаиваетесь!

Переждав две-три легковушки, они перешли на правую сторону и взошли на мост.

Ближе к стрежу вода в реке крупно рябилась, кой-где даже пенилась от несильного встречного ветра. У берега настывал голубовато-станиолевый, похожий на бескровные голые десны старика, лед.

"Нет, не пойду я с тобой, сероглазая, - вспомнилась Чупахину старая общежитская песня, - счастья искать, чтобы горе найти..."

Где-то на середине моста они, не сговариваясь, остановились и, положив руки на перила, повернулись лицами к реке. На секунду Чупахину показалось, что спутница его исчезла.

- И куда вы теперь? - услышал он потом странный этот ее голос. - В бизнесмены подадитесь? - и, не дождавшись ответа, сняла одну из перчаток, чтобы нахлобучить поглубже капюшон пальто.

Можно было взять ее руку в свою, осторожно повернуть к себе и поцеловать в теплые и, он знал, дрогнувшие бы навстречу губы... Невыносимо, терпимо все-таки, неплохо, хорошо, прекрасно, замечательно! Все ведь и было в какой-то миллиметровой дольке градуса, критической массе. И была ли она, женщина, существовала ли в яви или только пригрезилась Чупахину с тоски, по большому, по настоящему-то счету решающего значения не имело. Дело было в нем, в его способе понимать вещи, в его душе.

Вот и всё, думал он, вот и все. Всё.

По пешеходной дорожке позади шли люди, шуршали машины насыпанным поутру песочком от гололеда, проехала, быть может, "скорая" на какой-нибудь неведомый вызов, а он, Чупахин, стоял и стоял у парапета, не сдвигаясь и не уходя, смотрел и вглядывался в холодную бегущую под ним воду.

Примечания.

В эпиграфах использованы произведения Ду Фу, Софокла, "Песни царства Вэй",

Андрея Платонова, оперы "Кармен", бл. Августина, Дж. Конрада, Ван Гога, Иоанна Богослова (Иоанн 16, 13-23), Басё, Блеза Паскаля, Ген. Шпаликова, Осии (Ос. 5,4), Готфрида Бенна, древнерусского плача.