За завесой 800-летней тайны (Уроки перепрочтения древнерусской литературы) - Николай Переяслов

Если взглянуть на сон Святослава с позиций упоминавшегося нами выше метода «разделенного языка», то в строчке «черпахуть МИ СИнее вино» можно увидеть те же МИСИ (или МИСЫ), что и на свадьбе Глинской, только черпают ими не ВИНО, а, по-видимому, ВЕНО, то есть «выкуп за невесту», ссыпаемый на тесовую кровать:

...Одевахуть мя, — рече, — чермною паполомою на кроваты тисове; черпахуть миси (на) неё вено съ трудом смешено; сыпахуть ми тещиными тулы поганыхъ тльковинъ великый женчугъ на лоно и негують мя...

Как видим, высвободив при помощи нескольких очень незначительных конъектур один из скрытых смыслов данного отрывка, мы получили вполне ясный текст с преобладающей свадебной символикой. При этом, проступившее сквозь не вполне ясное определение «тьщими» конкретное понятие «тещиными» таит в себе ещё и количественный показатель — «тыщами», что как раз и характерно для образной системы Автора, строившего свои образы по принципу наших разборных «матрёшек».

Правда, иногда эту многослойность создают и сами интерпретаторы «Слова», подменяя исконное значение славянских терминов их сегодняшними эквивалентами. Именно так употребленное в сцене «сна Святослава» в своем исконном значении слово «лоно» упорно переводится всеми нынешними комментаторами и переводчиками поэмы как «грудь», тогда как это — понятный всем образ, зафиксированный в таких фразеологизмах как «материнское лоно», «лоно Земли», «вышли из одного лона» и им подобных. Поэтому и жемчуг, который сыплют Святославу на лоно, это не «слезы на грудь», а «радость в пах», что тоже более укладывается в систему образов БРАЧНЫХ, нежели ПОХОРОННЫХ.

Не ломал никто и князька-конька (продольного бруса) в его тереме златоверхом, ибо, по утверждению С. Пушика, «кнесъ» — это свадебный князь, то есть ЖЕНИХ, а «дьскы» нужно правильно читать как «дьвкы», на что обращали внимание ещё Карамзин, Полевой и Калайдович. Таким образом, вся фраза имеет удивительно простое звучание — «уже девки без князя» — и говорит о том, что киевские невесты остались без такого жениха как Владимир Игоревич, который нашел себе невесту у «синего моря». Именно так и было напечатано в тексте первых изданий «Слова» в 1800 году: «на болони беша дебрь Кисаню и не сошлю къ синему морю», что можно разложить на вполне понятную фразу «на равнине были деверьски сани и несоша шлюб к синему морю»; где «шлюб» — это оставшееся ещё и поныне в украинском языке одно из наименований СВАДЬБЫ.

Таким образом, нет более смысла доказывать, что Святослав видит во сне не похороны, а именно СВАДЬБУ, причем, свадьбу, которая угрожает ему не только в реальном политическом плане, но и по сонникам, так как СВАДЬБА ВО СНЕ как раз и означает перспективу «РАЗДОРА И НЕПРИЯТНОСТЕЙ», что дает вполне обоснованную возможность боярам для их расшифровки княжеского сновидения:

«Уже, княже, туга умь полонила:се бо два сокола слетеста съ отня злата столапоискати града Тьмутороканя,а любо испити шеломомъ Дону...»

Но ты, дескать, не беспокойся, говорят они далее. Свадьба сорвана, «соколома крильца припешали поганыхъ саблями, а самаю опуташа въ путины железны». И далее снова следует набор свадебной символики: явно сватовское выражение «а съ нима молодая месяца», восходящее к таким традиционным в свадебном ритуале оборотам речи как «у вас ясная зорька, а у нас МОЛОДОЙ МЕСЯЦ...» И здесь же — снова пример традиционной для «Слова» парономазии строка «на реце на Каяле тьма светъ покрыла», откровенно прочитывается как «окаянная невеста из ясной зореньки обернулась в кромешную тьму».

А вот и наш Див на тонком шесте, втоптанный в грязь конскими копытами: «Уже връжеса дивь на землю...» Ну разве уместна была здесь эта фраза, если бы речь шла действительно не об охранно-предупредительном штандарте русичей, а о половецком разведчике-сигнализаторе? Это он что же, получается, — так все эти дни и сидел где-то на дереве, пока русичи с половцами бились?..

И далее следует многослойный образ — «се бо готьскыя красныя девы въспеша на березе синему морю; звоня рускымъ златомъ, поютъ время Бусово, лелеють месть Шароканю», где, оттесняя неизвестно откуда взявшихся «готьскых» дев, отчетливо проступают лики «богов отьских», то есть языческих отцовских богов, в частности — гатьских (или, по иной версии, боготских) дев, т.е. русалок (от слова «гать», плотина, в омутах возле которых они жили, или же «богота» — бочажина, болотина); русалок, которым ещё во времена «Слова о полку Игореве» поклонялись русичи. Нужно сказать, что именно прочтение «готьскыхъ красныхъ девъ» как «гатьскыхъ» (или, как мы говорили «боготских», что одно и то же, а то и «гадъских», связанных мифологическим родством с ГАДАМИ морскими и речными), т.е. во всех случаях — РУСАЛОК, и выход через них на РУСАЛЬСКИЕ ПРАЗДНИКИ вообще позволяет понять, что такое есть «время Бусово» и о какой мести Шарукану мечтают вышеозначенные девы. Думается, что антский князь Боз, разбитый ещё в IV веке готским королем Винитаром, здесь совершенно ни при чем, хотя эти, вытащенные комментаторами из глубин истории персонажи и кочуют из одного издания «Слова» в другое. Наиболее близкой к истине представляется гипотеза Степана Пушика, отождествляющего таинственного «Буса» не с Бозом, а со славянским Дионисом-Бахусом, бузиной, Бусовой горой и Бусовым полем в Киеве, с украинским наименованием аиста — «бузько», «бузёк», а также с бусовыми праздниками древних славян — позднейшими купальскими.

И действительно: события «Слова» полностью ложатся на весну и весенние праздники русичей, завершающиеся днем Купалы, то есть — на время прилета аистов (БУЗЬКОВ), цветения БУЗИНЫ, БУЗКА (БУЗОК — по-украински — сирень), хороводов и праздника УМЫКАНИЯ у воды, словом — на время, связанное с русалиями и культом русалок. Праздники в честь этих мифических богинь представляли собой весьма многозначную и красочную цепь ритуальных игрищ, включавших в себя пляски, хороводы вокруг символического дерева, плетение и бросание в воду венков (гадание на ЗАМУЖЕСТВО), песни о яровой пшенице и будущем урожае, о яр-хмеле, о девице и молодце, обращения к русалкам, к Ладе и Леле, Яриле и Туру, и проч.

«Значительная часть хороводных песен развивает тему БРАЧНЫХ ОТНОШЕНИЙ. Это одна из коренных тем. Свойства весеннего хоровода как БРАЧНОГО ИГРИЩА замечены давно», — писал и В. Аникин.

При этом, отмечает Б. Рыбаков, «нехристианская сущность русалий проявляется уже в первом упоминании их в летописи. Такое огромное общерусское несчастье, как нашествие половцев во главе с Шаруканом в 1068 году, расценивалось летописцем как проявление Божьего гнева, вызванного тем, что русские люди (во время засухи) отвернулись от нового христианского бога и обратились к старым богам своих дедов», — то есть Шарукан явился им наказанием за почитание русалок. Так что гатьским девам, как видим, действительно было за что «лелеять месть Шароканю». А поскольку последнего к тому времени уже не было в живых, то — Шаруканидам. Тем более, что благодаря одному из них, Кончаку, Игорь, а с ним и множество прекрасных русских молодцев ушли в весенние праздники к чужой реке, «насыпаша» на её дно «русского злата» — т.е. лишив их потенциальных женихов, увезших свои подарки чужеземным невестам...

Помимо всего этого, «готьскыя» могло обладать в качестве дополнительного смысла ещё и значением «господьскыя», в исполнении древнерусских книжников имевшее вид «гьскыя», где небрежно проставленный над словом титл (() мог быть вполне принят позднейшими переписчиками за писавшееся НАД СТРОКОЙ выносное «т». ГОСПОДЬСКИЕ ДЕВЫ — монашки, «невесты Господни» — тоже имели немалый повод растить в своем сердце месть половцам, по вине которых они лишились своих женихов и мужей и были вынуждены уйти из мирской жизни в «обители скорби».

Одно, во всяком случае, можно сказать твердо: как бы ни сомнительно выглядели все приведенные выше предположения, связь «Слова» с русальными мотивами, а через них и с брачными — очевидна. «Время бусово» — это весна; пора, когда заканчивается посевной цикл аграрных работ и начинаются так называемые «моления о дожде», а вместе с ними и массовые гуляния, гадания, прыгания через костры, ночные хороводы, образование любовных пар, СВАДЬБЫ...

И вдруг, вместо всего этого — нелепая и жестокая сеча, изрубленные русские молодцы, плен, неволя. Одним — смерть без могилы, другим — горькая участь рабов. Разве же тут не возжаждешь, чтобы все прокрутилось назад, как пленка в кинопроекторе, перенеся тебя из томительной половецкой неволи на далекие родные берега — к песням, к любимой, к простым жизненным радостям?

...А мы уже, дружина, жадни веселия!

Удивительная строчка. Мне она всегда казалась какой-то чужеродной, до кощунства неестественной на фоне того благородно-трагедийного пафоса, которым наполняли «Слово» его истолкователи. Получалось, что Автор чуть ли не рвался в пляс, стоя среди трупов своих товарищей... И только обнаружение рассыпанных по поэме отголосков свадебности сняло это неловкое ощущение, сделав понятной связующую роль этой фразы между «весельем» родных русалий и тем, ради которого русичи вышли в «незнаемое» поле. Ведь никто из них не собирался воевать, целью предприятия как раз и было свадебное веселье! (Ср. с укр. «весiлля» — свадьба. — Н.П.)