Поручик Бенц - Димитр Димов

Фрейлейн Петрашева вышла и принесла поднос с холодным мясом, виноградом и бутылкой вина.

Генерал Д. (Бенц позже узнал его имя) принялся за еду действительно с волчьим аппетитом. Вино развязало ему язык, и он рассказал кое-что о делах ставки, где, по-видимому, играл не последнюю роль. Выражения: «я посоветовал главнокомандующему», «обратил внимание главнокомандующего», «представил главнокомандующему» – сыпались одно за другим. Однако после паузы он снова вернулся к прежней теме, обратившись по-французски к Андерсону:

– Вы должны убедить ее, mon cher.[7] Мне известно, что вы ее доверенный.

Тщательно пережевывая очередной кусок, он поглядывал то на фрейлейн Петрашеву, то на Андерсона своими широко открытыми, круглыми глазами навыкате. Наконец его назойливый взгляд остановился на фрейлейн Петрашевой.

– Никто не имел бы ничего против… – сказал он и повернулся к Андерсону, – если бы вы убедили ее принять благоразумное решение… Ты слышишь, Hélène? Благоразумное решение, от которого зависит твое счастье и счастье тех, кто тебя любит… – торжественно изрек он и погладил Елену по голове рукой, украшенной перстнями.

– Я уже решила, – сказала она, не шелохнувшись.

Бенц впервые отметил для себя чудесную особенность ее голоса, который отличался не только хрустальной чистотой звучания, но и предельно ясно выражал ее чувства. Ничто не могло бы передать ее решение не ехать в Софию лучше, чем твердость и спокойствие, с которыми она произнесла эти слова. Они неприятно поразили опекуна; изобразив на лице глубокое огорчение, он собирался с мыслями, его круглые глаза беспокойно забегали.

– Прощайте!.. – вымолвил он наконец, обхватив рукой свою почтенную бородку. – Через несколько часов я буду в Софии. Прощайте, господа!

К большому облегчению собравшихся, он поднялся из-за стола. Три пары сапог щелкнули каблуками, но никто не пожелал генералу доброго пути. Фрейлейн Петрашева вышла проводить его.

– Один из ее доброжелателей, – сказал Андерсон. – Их много, но генерал ведет дела с нотариусом. Я думаю, что он человек порядочный, несмотря на чрезмерную отеческую нежность…

Появление фрейлейн Петрашевой перебило его на полуслове. Ее лицо еще сохраняло неподвижность.

– Как он вам показался? – спросила она с вымученной усмешкой.

– Великолепный генерал, – неуважительно отозвался Гиршфогель.

– Однако именно под его опекой я почувствовала себя болгаркой…

Он навестил меня через несколько дней после смерти отца и рассказал о его подвигах… Я тогда очень плохо понимала болгарский, и он говорил со мной по-французски. Но я почувствовала гордость от того, что мой отец болгарин. Странное чувство! До тех пор я не чувствовала себя болгаркой, хотя мои французские кузены, когда хотели упрекнуть меня за что-либо, называли меня «la bulgare».

Она задумалась. Бенц уже заметил, что частые паузы свойственны ее речи. Она говорила быстро, с воодушевлением, но вдруг умолкала, словно пораженная какой-то внезапной мыслью.

– Вы рассказывали нам о гробницах султанов, – деликатно напомнил Бенц.

Чуть улыбнувшись, она с легкой укоризной поглядела на него.

– Я совсем забылась!.. Но вы знаете, им я рассказывала об этом уже не раз… – и она указала на Андерсона и Гиршфогеля.

– И всегда с неповторимым чувством романтического! – восторженно воскликнул Андерсон.

Она с ласковой признательностью взглянула на него, сверкнув черными глазами.

– Романтического… Но оно присуще и вам! Уверяю вас, – обратилась она к Бенцу, – этот человек – поэт. Он находит романтику даже в моей жизни. Такие люди, как он, одухотворяют все вокруг. Добрый друг для девушки с моей участью.

VI

Андерсон и Гиршфогель усаживались всегда за одним и тем же угловым, укрытым от нескромных взглядов столиком, где впервые ужинали с Бенцем. Бенц разделял их компанию, но ощущение натянутости в отношениях не оставляло его; все чаще ему казалось, что он жертва какого-то заговора. За их неизменной вежливостью, довольными взглядами, любезными улыбками (даже Гиршфогель, иногда улыбался), сердечными рукопожатиями, изящными манерами салонных завсегдатаев таился какой-то умысел. Когда вся страна была поглощена войной, странно было видеть офицеров, которые не интересовались событиями на фронтах, а всецело углубились в какие-то дела, связанные с неизвестными ему поступками фрейлейн Петрашевой. Бенцу оставалось лишь выжидать и надеяться на время.

Они не читали сводок ставки и бровью не повели, когда однажды вечером Бенц сказал им, что получена телеграмма о гибели Эшвеге. Гиршфогель вскользь заметил, что фрейлейн Петрашева как-то видела его, словно этот факт имел в их глазах большее значение, чем смерть прославленного аса.

– Она была знакома с Эшвеге? – спросил Бенц.

– Нет, – сказал Андерсон. – Видела его издалека. Кто-то показал ей его. Если не ошибаюсь, на каком-то параде… Хрупкий, белокурый и изнеженный Эшвеге не походил на героя. И даже орденов не носил. Вот и все. Никому не известный Рейхерт поразил ее куда больше.

Андерсон переглянулся с Гиршфогелем, и Бенц лишний раз убедился в существовании какой-то тайны, связывающей их. Гиршфогель сразу напустил на себя непроницаемый вид и сказал с сожалением:

– Я никогда его не видел.

– Она нашла в Рейхерте противоположное тому, что ее окружало.

– И она любила его? – спросил Бенц со смутным предчувствием.

Вопрос не удивил Андерсона; он испытующе поглядел на Бенца, лицо которого выражало безразличный интерес. Постепенно Бенц перенимал искусство, с которым его сотрапезники выражали или скрывали свои чувства.

– Не знаю, – ответил Андерсон. – Рейхерт выглядел грубым, неразборчивым в средствах и жестоким, но в сущности был чувствительным и безвольным. Женщины любили его за то, что он вел себя с ними вызывающе. Скорее всего, он просто ошеломил ее… Она оказалась в таком состоянии, что… Я воспользуюсь ее выражением: она употребила французское слово «rut» и назвала себя животным. Должен сказать, что до встречи с Рейхертом она жила как монахиня. Я ничуть не преувеличиваю. Она посещала только родственников, а по вечерам прогуливалась с гувернанткой. Клаудиус, ее брат и я были единственными мужчинами, которых она видела.

– Ей тогда было шестнадцать лет, – пояснил Гиршфогель, сверкнув глазами.

– Она была тоненькой, анемичной и болезненной, с синими кругами под глазами – эфирное создание. Здороваясь с ней, вы не чувствовали прикосновения ее руки.

– Кто не чувствовал? – спросил Гиршфогель, словно нарушая на миг правила игры.

– Я, – сказал Андерсон, – по иногда и Клаудиус, который забивал ее бедную голову своими теориями о роли аристократии. Она многое понимала и по-своему оценивала. И все же я не могу представить себе человека, более обманутого своими иллюзиями, нежели Клаудиус.

– Она славно отомстила ему! – заметил Гиршфогель.

– Бессознательно. Можете представить себе, какое впечатление произвел на нее угрюмый и нелюдимый Рейхерт! Она уже вращалась в свете, но не умела разбираться в людях. Встреча произошла на каком-то благотворительном бале. Изо всех присутствовавших летчиков Рейхерт был наименее знаменитым. Кто-то из подруг показал ей на него. Фрейлейн Петрашева благоволила окинуть его взглядом, и я бы не сказал, что свысока. Рейхерт без малейшего подобострастия, даже с несколько скучающим видом разговаривал с молодой, красивой высокопоставленной дамой. Фрейлейн Петрашева с корзинкой в руках с серьезным видом продавала розы. Но увидев, что он уже разговаривает с Клаудиусом, подошла к ним. Клаудиусу ничего не оставалось, как познакомить их, несмотря на скверные предчувствия. Рейхерт спросил, не обладают ли ее розы волшебным свойством оберегать летчиков от гибели. Клаудиус выразил сомнение, сказав, что цветочница – наполовину союзник, наполовину враг. Рейхерт все же взял одну розу и заявил, что проверит ее свойства в полете через два дня. Они обменялись удивленными взглядами. Я думаю, что Рейхерт не сразу принялся ухаживать за ней. Через неделю его портрет был напечатан в газете в рубрике «Я знаю все». Следовало описание воздушного боя, в котором он отличился. Его наградили орденом. Собственно, с тех пор я стал очевидцем дальнейших событий. Рейхерт проводил все свои отпуска в Софии. Мне кажется, что изо всех его амурных приключений последнее было самым возвышенным. Я не претендую на особую осведомленность, но достоверно знаю, что он хотел жениться на фрейлейн Петрашевой. Он происходил из старинной дворянской семьи. Клаудиус с уважением отзывался о нем. Но Рейхерт был страстный картежник. Только покер и алкоголь отгоняли от него кошмарный призрак объятого пламенем аэроплана. В самом деле, я не представляю себе более страшной смерти. Однажды вечером мы вместе с ним шли от Петрашевых. Он был слегка навеселе. Когда мы прощались, я спросил, почему он пожелал стать летчиком. «Из тщеславия, – с горечью ответил он. – В Карлсруэ я был свидетелем пылких оваций, которыми толпа приветствовала Рихтгофена. Я решил стать таким, как он». Таким, как Рихтгофен! Я думаю, что вскоре он предпочел бы валяться в грязи в окопах. Но летчикам хорошо платят, а женщины окружают их ореолом величия. Суеверие сделало его мрачным, а бедность – надменным. Он свысока глядел на всех, жестоко оскорблял болгарских летчиков. Но все были единодушны, что в храбрости ему не откажешь. Храбрился он из самолюбия, и это стоило ему больших усилий. Я говорил вам, что читал его письма фрейлейн Петрашевой. В них проглядывает ужас, который он испытывал при каждой встрече с неприятелем, при первых выстрелах пулемета. Затем, судя по его словам, он впадал в транс и превращался в жестокого и хладнокровного убийцу. Он безжалостно убивал противника, даже когда мог пощадить его. Сбив восьмой неприятельский аэроплан, он стал страшилищем в своем секторе фронта. Его аппарат всегда стоял наготове и вылетал по первому телефонному звонку. Англичанам пришлось вызвать против него знаменитого капитана Грина. И они добились своего. Что же касается его любви, в ней по-прежнему было что-то роковое. Он появлялся с фрейлейн Петрашевой в самом изысканном обществе, устраивал свидания при любых обстоятельствах. Рейхерт был лишь на три года старше ее. Фрейлейн Петрашева уверяла, что испытывала к нему лишь физическое влечение, но я не верю в это.