Синие ночи - Джоан Дидион

Не мы ли устроили всю эту путаницу у нее в голове?

Требуя, чтобы она вела себя как взрослая?

Взвалив на ее плечи ответственность, к которой она была не готова?

Подавив естественные детские реакции своими завышенными ожиданиями?

Помню, когда ей было года четыре или пять, я взяла ее с собой в Окснард[37] на фильм «Николай и Александра»[38]. Возвращаясь из кинотеатра домой, она называла русских императора и императрицу не иначе как «Никки и Санни», а на вопрос, понравилось ли ей кино, ответила: «Я думаю, это будет бомба».

Иными словами, посмотрев поистине душераздирающую историю о семье, оказавшейся перед лицом смертельной опасности (вдвойне немыслимой для детей, виновных лишь в том, что им выпало несчастье родиться именно у этих родителей), Кинтана не задумываясь оценила фильм с наиболее типичной для Голливуда позиции кассовых сборов. Точно так же спустя несколько лет я взяла ее в Окснард на «Челюсти»[39], и она весь сеанс дрожала от ужаса, но, едва мы вернулись в Малибу, выпрыгнула из машины, сбежала по косогору на пляж и с разгону бросилась в волны. Иные опасности, казавшиеся мне абсолютно реальными, ее совсем не страшили. Лет в восемь или девять она записалась на курсы юных спасателей, организованные Ассоциацией спасателей Лос-Андежелеса и сводившиеся к тому, что детей отвозили на спасательной лодке к буйкам, откуда они должны были вплавь добираться до берега. Как-то, приехав забирать Кинтану с занятий, мы с Джоном обнаружили пустой пляж. Кинтана дожидалась нас за песчаной дюной, кутаясь в полотенце. Из ее объяснений выходило, что спасатели «ни с того ни с сего» разогнали всех по домам. «Неужели совсем без причины?» — спросила я. И услышала в ответ: «Из-за каких-то акул». Я посмотрела на нее. Кинтана выглядела раздосадованной, даже слегка возмущенной, как человек, которому нарушили планы. «Они же синие, — сказала она, — а синие не кусаются». И пожала плечами.

Раз уж вспомнила «всячину», следует вспомнить и про гостиницы, в которых она останавливалась до того, как ей «стало» пять, или шесть, или семь. Пишу «следует вспомнить», ибо не уверена, стоит ли это делать. С одной стороны, именно в гостиницах ярче всего проявилась эта ее черта — ребенка с реакциями взрослого, изо всех сил стремящегося к тому, чтобы окружающие воспринимали его «как большого». С другой стороны, именно в том, как по-взрослому она вела себя в гостиницах, многие наверняка найдут подтверждение тому, что ее детство было «привилегированным», а не «обычным».

Строго говоря, нечего ей было делать в этих гостиницах.

Ни в «Ланкастере», ни в «Ритце», ни в «Плаза Атене» в Париже.

Ни в «Дорчестере» в Лондоне.

Ни в «Сент-Реджисе», ни в «Ридженси», ни даже в «Челси» в Нью-Йорке. (Впрочем, «Челси» из другой оперы. В «Челси» мы как раз останавливались, когда прилетали в Нью-Йорк за свой счет. Там было дешево, в номер ставили детскую кроватку, а по утрам Джон шел через дорогу в «Белую башню»[40] и приносил Кинтане на завтрак гамбургер).

Ни в «Фермонте», ни в «Марке Хопкинсе» в Сан-Франциско.

Ни в «Кахале», ни в «Ройал Гавайан» в Гонолулу. («Куда убегло утро», — спросила она однажды в «Ройал Гавайан», проснувшись по привычному ей калифорнийскому времени и обнаружив за окнами тьму. «Надо же! Мне всего пять, а я уже сама иду к рифам!» — сказала она в другой раз в той же «Ройал Гавайан», сияя от счастья, когда мы втроем, взявшись за руки, брели через бесконечную отмель.)

Ни в «Амбассадоре», ни в «Дрейке» в Чикаго.

Именно в легендарном «Питейном зале»[41] гостиницы «Амбассадор» в полночь Кинтана впервые попробовала черную икру, о чем мы вскоре горько пожалели, ибо с того вечера она требовала икру в любом ресторане, не считаясь с тем, входило это в наши командировочные расходы или нет. А в «Питейном зале» в полночь Кинтана оказалась, потому что в тот вечер мы взяли ее с собой на Чикагский стадион, где давала концерт группа Chicago[42], с которой Джон и я практически породнились в процессе работы над сценарием к фильму «Рождение звезды»[43]. Весь концерт, от первой до последней минуты, Кинтана просидела на сцене верхом на усилителе. Звучали песни Does anybody know what time it is и 25 or 6 to 4[44]. За глаза Кинтана называла исполнителей группы «мальчики».

Когда в тот вечер мы с «мальчиками» пытались выехать с Чикагского стадиона, толпа загородила проезд и начала раскачивать машину, что привело Кинтану в неописуемый восторг.

Вернувшись в «Амбассадор», она сообщила, что, пожалуй, не поедет утром к бабушке в Уэст-Хартфорд, а отправится вместе с «мальчиками» в Детройт.

В общем, не очень-то у нас получалось отделять «личную» жизнь от профессиональной деятельности.

В сущности, мы и не пытались этого делать. Если бы не наша профессиональная деятельность, не было бы в жизни Кинтаны всех этих гостиниц. Например, когда ей было пять или шесть, мы взяли ее с собой в Тусон на съемки фильма «Жизнь и времена судьи Роя Бина»[45]. Администрация гостиницы «Хилтон инн», где расположилась вся киногруппа, за исключением звезд, нашла нам няню, чтобы та сидела с Кинтаной, пока мы отсматривали отснятый за день материал. Няня попросила Кинтану взять автограф у Пола Ньюмана. Якобы для сына-калеки. Кинтана взяла автограф, отнесла няне и разрыдалась. То ли от жалости к сыну-калеке, то ли от подозрения, что няня ее обманула. Оператором на картине «Жизнь и времена судьи Роя Бина» был Дик Мор, но Кинтана вела себя так, словно не понимала, что Дик Мор в гостинице «Хилтон инн» и Дик Мор на нашем пляже в Малибу — это одно и то же лицо. На пляже все отдыхали — и она тоже. В «Хилтон инн» все работали — и она тоже. «Работа» представлялась ей самым понятным занятием. Когда ей исполнилось девять, я взяла ее с собой в поездку по восьми городам Америки (Нью-Йорк, Бостон, Вашингтон, Даллас, Хьюстон, Лос-Анджелес, Сан-Франциско, Чикаго), где мне предстояли творческие встречи с читателями. Обычная для издательств практика, приуроченная к выходу очередной книги. В Вашингтоне Кэтрин Грэм[46] спросила у нее: «Тебе понравились достопримечательности нашей столицы?» Вопрос явно озадачил Кинтану. «А тут есть достопримечательности?» — с интересом спросила она, не подозревая, что обычно детей привозят в Вашингтон, чтобы показать им Мемориал Линкольна, а не здание Национального общественного радио или газеты «Вашингтон пост». Больше всего в этой поездке ей понравился Даллас. Меньше всего — Бостон. Бостон, как она выразилась, был «весь белый».

— Ты хочешь сказать, что в Бостоне мало чернокожих? — уточнила мать Сьюзен Трейлор, которой Кинтана по возвращении в Малибу рассказывала о своих впечатлениях.

— Нет, — уверенно сказала Кинтана. — Я хочу сказать, что он нецветной.

В эту поездку она научилась заказывать тройную порцию бараньих отбивных в номер.

В эту поездку она научилась говорить официанту в баре, чтобы безалкогольный коктейль «Ширли Темпл» записали на счет ее номера.

Если машина или интервьюер почему-либо не появлялись в назначенный час, она точно знала, что делать: свериться с расписанием и «позвонить Уэнди» — руководителю рекламной службы издательства «Саймон и Шустер». Она знала, в каких книжных магазинах продажи влияют на листы бестселлеров, а в каких нет, знала имена оптовых покупателей, знала, что такое «гримуборная», знала, чем занимаются литературные агенты. Про литературных агентов она узнала года в четыре, когда меня в очередной раз подвела обещавшая прийти домработница и пришлось взять ее с собой на переговоры в литературное агентство «Уильям Моррис» в Беверли-Хиллз. Я провела инструктаж, объяснив, что от переговоров будет зависеть, сколько мама получит денег, без которых не закажешь тройные порции бараньих отбивных в номер, поэтому важно: а) не перебивать; б) не спрашивать каждую минуту, когда закончится. Инструктаж, как выяснилось, был излишен. Переговоры так ее захватили, что она ни разу не перебила. От воды, когда предложили, не отказалась, самостоятельно справилась с тяжелым хрустальным бокалом, молча и внимательно слушала. Только под конец задала моему агенту вопрос, который, по всей видимости, мучил ее все это время: «Ну а деньги вы маме когда заплатите?»

Когда она вела себя не по возрасту, мы сами-то помнили, сколько ей лет на самом деле?

Коробка с надписью «Всячина» так и лежит у меня в шкафу, разрисованная ее каракулями.

Мне редко доводилось встречать людей, которые считали бы себя хорошими родителями. Для таких мерилом успеха чаще всего служат вещи, определяющие (в первую очередь их собственное) положение в обществе: диплом Стэнфордского университета, Гарвардская бизнес-школа, летняя практика в престижной адвокатской конторе. Те же, кто менее склонен превозносить свои родительские заслуги (иными словами, большинство из нас), с утра до ночи, как четки, перебирают в уме свои неудачи, недосмотры, просчеты и упущения. Само понятие «хороший родитель» претерпело значительные изменения: раньше хорошими называли тех, кому удавалось привить ребенку стремление к самостоятельной (то есть взрослой) жизни, кто помогал сыну или дочери встать на ноги — а затем отпускал. Если сын или дочь изъявляли желание скатиться на своем новеньком велосипеде с самого крутого спуска в округе, им могли для проформы напомнить, что самый крутой спуск в округе оканчивается оживленным перекрестком, но окончательное решение оставалось за ними: так культивировалась самостоятельность. Если сын или дочь затевали что-нибудь заведомо безрассудное, их могли предостеречь, но не отговаривать.