Синие ночи - Джоан Дидион

Я посчитала тему закрытой.

Страх исчез.

Она стала нашей.

Пройдет еще несколько лет прежде, чем я пойму, что не одну меня мучил страх.

— А что, если бы вы не подошли к телефону, когда позвонил доктор Уотсон? — могла внезапно спросить она. — Что, если бы вы оказались в гостях, или не смогли приехать в больницу, или попали в аварию по дороге? Что бы тогда со мной стало?

Поскольку ответов на эти вопросы у меня не было, я их себе просто не задавала.

А она задавала.

Она с ними жила.

И с ними умерла.

«Зато сколько прекрасных воспоминаний», — будут говорить мне потом, будто воспоминания способны утешить. Не способны. Воспоминания — это то, что прошло, то, чего больше нет. Воспоминания — это уэстлейкская школьная форма в комоде, выцветшие и потрескавшиеся снимки, приглашения на свадьбы людей, чьи браки давно распались, приглашения на заупокойные мессы по людям, чьих лиц уже не восстановить. Воспоминания — это то, что я предпочла бы забыть.

«На 88-м году жизни скончался Сидни Коршак — легендарный адвокат, работавший на чикагскую мафию»…

Так начинался официальный некролог Сидни Коршака, появившийся в газете «Нью-Йорк таймс» в 1996 году. «То, что Коршак так ни разу и не предстал перед судом, несмотря на неоднократные попытки прокуратуры собрать на него компромат, удвоило его славу, — сообщалось далее. — А поскольку мало кто сомневался, что он действительно совершил все те преступления, в которых власти не сумели его уличить, ведущие голливудские продюсеры, руководители крупнейших компаний и политики считали Коршака „неприкасаемым“ и искали с ним дружбы».

За тридцать лет до появления этого некролога Морти Холл неожиданно заявил, что они с Дианой из принципа не пошли бы ни на одну из многочисленных вечеринок, устраиваемых Сидни Коршаком, даже если бы он их лично туда пригласил.

Я помню, как однажды вечером, за ужином, Морти и Диана яростно с кем-то спорили по этому сугубо гипотетическому поводу.

Морти, и Диана, и их яростный спор за ужином о том, может ли приличный человек появляться на вечеринках, устраиваемых Сидни Коршаком, очевидно, и есть одно из тех «прекрасных воспоминаний», которые, как считается, должны меня утешать.

Недавно я увидела Диану в старой рекламе. Наткнулась случайно — такая архаика частенько попадает на сайт YouTube. В небрежно наброшенном на плечи норковом палантине Диана кокетливо жмется к капоту легкового «олдсмобиля-88». Мурлычет как бы на ушко, что не знает «более горячего парня». «Олдс-88» немедленно откликается, хвастливо заявляя о наличии двигателя «Ракета» и автоматической коробки передач. Диана запахивается в норковый палантин. «Потрясающе», — выдыхает она еще более чарующим голосом.

Мне почему-то приходит на ум, что в этой рекламе Диана совсем не похожа на человека, который счел бы для себя неприличным появляться на вечеринках, устраиваемых Сидни Коршаком.

Потом почему-то думаю, что сегодня ни один из тех, кто просматривает этот ролик на YouTube, не имеет ни малейшего представления ни о Сидни Коршаке, ни о Диане, ни даже об «олдсмобиле-88».

Время идет.

Дианы давно нет. Она умерла в 1971 году в возрасте сорока четырех лет от кровоизлияния в мозг.

Потеряла сознание после примерки костюма, в котором через несколько дней должна была выйти на съемочную площадку вместе с Тьюзди Уэлд и Энтони Перкинсоном в фильме «Играй как по-писаному»[26] по нашему с Джоном сценарию; роль в итоге сыграла Тэмми Граймс. Последний раз я видела Диану в реанимационном отделении больницы «Кедры Синая» в Лос-Анджелесе. Приехала туда вместе с Ленни. В следующий раз мы с Ленни оказались в этом отделении вместе, когда туда доставили Доминик — дочь Дианы и Ника; ее задушили на пороге собственного дома в Голливуде. «Вид у нее еще хуже, чем был у Дианы», — вырвалось у Ленни при виде Доминик. От неожиданности она даже вскрикнула. Я знала, что Ленни хотела сказать другое. Ленни хотела сказать, что Диану не спасли. Ленни хотела сказать, что Доминик не спасут. Я и сама это понимала (поняла в тот момент, когда нам домой позвонили из полиции), но не хотела, чтобы кто-то произнес это вслух. Несколько месяцев назад в Нью-Йорке я столкнулась на улице с одной из дочерей Дианы. Мы зашли в ближайший ресторанчик перекусить. Дочь Дианы вспомнила, что в последний раз мы виделись еще при жизни Дианы здесь, в Нью-Йорке, когда я привела к ней Кинтану поиграть с ее девочками. Мы пообещали друг другу, что будем перезваниваться. По дороге домой я вдруг поняла, что очень многих видела в последний раз в реанимационном отделении.

Всему свое время.

Экклезиаст, да, но у меня в голове в первую очередь звучат Byrds[27] с их знаменитым шлягером Turn Turn Turn[28].

Вижу Кинтану-Роо, сидящую на голых паркетных досках в нашем доме на Франклин-авеню или на глазурованной терракотовой плитке в нашем доме в Малибу перед кассетным магнитофоном «Стерео-8», из которого несется песня Byrds.

Песни Byrds или песня группы The Mamas and the Papas «Do you wanna dance?»[29].

«I wanna dance»[30], — подпевает она кассетнику.

Всему свое время. Время — весне и время — осени. «Не представляю, как можно жить без смены сезонов», — часто говорят нью-йоркцы, объясняя, почему для них неприемлем переезд в Южную Калифорнию. На самом деле в Южной Калифорнии сезоны тоже меняются (есть, например, «сезон пожаров», или «сезон, когда пожар надвигается», или «сезон дождей»), но все эти южнокалифорнийские сезоны, которые обрушиваются как гром среди ясного неба, больше похожи на удары слепой судьбы, чем на раз и навсегда заведенный порядок. В отличие от времен года, которыми так дорожат на Восточном побережье. Смена сезонов в Южной Калифорнии вызывает ассоциации с насилием, с неистовством, но не обязательно с гибелью. Смена времен года в Нью-Йорке — неумолимое опадание листвы, постепенное сокращение светового дня, синие ночи — ассоциируется только с одним: со смертью. Было время, когда у меня была дочь. Это время прошло. Но на смену ему пока не пришло другое, когда бы я не слышала, как она подпевает кассетному магнитофону.

Я по-прежнему слышу, как она подпевает.

I wanna dance.

Так же как я по-прежнему вижу стефанотис в ее косе, татуированную плюмерию, проступающую сквозь тюль.

И еще один кадр того свадебного дня в соборе Св. Иоанна Богослова по-прежнему стоит перед глазами — ярко-красные подошвы ее туфель.

На ней были туфли «Кристиан Лабутен» — бледный атласный верх, ярко-красные подошвы.

Подошвы бросились мне в глаза, когда она опустилась перед алтарем на колени.

До ее появления мы планировали поездку в Сайгон.

У нас были заказы на статьи из журналов, была аккредитация, жизнь кипела.

И вдруг нате вам, дочь.

Шел 1966 год. Американское военное присутствие во Вьетнаме достигло четырехсот тысяч человек, а американские стратегические бомбардировщики B-52 начали бомбить Северный Вьетнам — не лучшее время, чтобы ехать с грудным ребенком в Юго-Восточную Азию, однако у меня не возникло и мысли отказаться от поездки или хотя бы изменить маршрут. Я даже успела сходить в магазин и купить то, без чего, по моим представлениям, нам было не обойтись: льняные платья пастельного цвета от Дональда Брукса (себе) и цветастый зонтик от солнца из фирменного магазина французского льна Porthault (ей), как если бы нас ожидал комфортабельный перелет на борту самолета компании «Пан Американ»[31] и номер люкс в пятизвездочном отеле «Ле серкль спортиф»[32].

В итоге поездка в Сайгон сорвалась, но совсем по другой причине; мы отказались от нее не из-за Кинтаны, а из-за Джона, который не успевал до отъезда закончить книгу о Сесаре Чавесе, его Национальной ассоциации сельскохозяйственных рабочих и забастовке сборщиков винограда в Делано[33]. Про Сайгон я упоминаю здесь, только чтобы стало понятно, насколько превратными были мои представления о том, что значит быть матерью, тем более матерью приемного ребенка.

А как они могли быть другими?

В больнице Св. Иоанна в Санта-Монике нежданно-негаданно я получила на руки идеальную кроху. Дочь, о которой можно было только мечтать. Во-первых, красавицу. Hermosa. Chula. Это мне говорили даже случайные прохожие на улице. «У меня тут красавица родилась в больнице Святого Иоанна», — сказал Джону Блейк Уотсон. Он знал, что говорил. Отовсюду приходили платьица — подарки друзей и родных. Платьица висели в шкафу, все шестьдесят (я неоднократно их пересчитывала), облачка девственного батиста на крохотных деревянных вешалках. Крохотные деревянные вешалки тоже были подарком от всех наших тетушек, дядюшек и кузенов из Уэст-Хартфорда (со стороны Джона) и Сакраменто (с моей), которых маленькая красавица в одночасье и обрела, и осчастливила. Помню, что в день, когда нас навестила представительница калифорнийской службы опеки (обязательный визит с целью понаблюдать за кандидатом на усыновление в домашней обстановке), Кинтана успела щегольнуть перед ней в четырех разных нарядах.