Синие ночи - Джоан Дидион

Помню, как они колыхались, когда она протягивала мне раскрытую книгу.

Разворот с фотографией Маргарет Бурк-Уайт[49] из журнала «Лайф»: печи Бухенвальда.

Вот про что ей надо было знать.

Или спросите у девочки, которая чуть ли не весь 1946 год не смыкала по ночам глаз из страха повторить судьбу шестилетней Сьюзан Дегнан, похищенной 17 января того года из собственной спальни в Чикаго, расчлененной в раковине и по частям выброшенной в сточную канализацию на окраине города. Через шесть месяцев после исчезновения Сьюзан Дегнан был арестован и приговорен к пожизненному заключению семнадцатилетний второкурсник Чикагского университета Уильям Хайренс.

Или спросите у девочки, которая спустя девять лет после ареста Хайренса не пропускала ни одного сообщения о ходе поисков четырнадцатилетней Стефани Брайн, бесследно исчезнувшей по дороге домой из школы со стоянки гостиницы «Клермонт», куда она частенько сворачивала, срезая путь. Вся полиция Калифорнии была поднята на ноги и в итоге нашла девочку за сотни миль от дома в наскоро вырытой неглубокой могиле, высоко в горах, на границе со штатом Орегон. Через пять месяцев после исчезновения Стефани Брайн был арестован двадцатисемилетний студент экономического факультета Калифорнийского университета, которому было предъявлено обвинение в ее убийстве. Процесс по его делу продолжался около двух лет и завершился вынесением обвинительного приговора: студента казнили в газовой камере тюрьмы Сан-Квентин.

Поскольку события, связанные с исчезновением и гибелью Сьюзан Дегнан и Стефани Брайн, широко освещались жадными до сенсаций изданиями медиаимперии Хёрста[50], недостатка в шокирующих подробностях не было. Смысл всех публикаций сводился к следующему: опасность подстерегает детей на каждом шагу. Быть ребенком — значит быть маленьким, слабым, неопытным, последним звеном в пищевой цепи. Нет такого ребенка, который не знал бы об этом.

Потому-то дети и звонят в Камарильо.

Потому-то дети и звонят на киностудию «Двадцатый век Фокс».

«Разве это можно забыть? Мне было восемь, когда исчезла Стефани, но я уже умела читать, и каждый день — с первого до последнего дня — открывала „Окленд трибьюн“[51], чтобы узнать о ходе расследования, — говорится в одном из откликов на недавнюю статью о деле Стефани Брайн на популярном новостном сайте. — Правда, тайком от родителей: им казалось, что мне об этом знать слишком рано».

Взрослея, мы забываем о том, что так пугало нас в детстве.

Привет, Кинтана. Сейчас я запру тебя в гараже.

С тех пор как мне стало пять, он перестал мне сниться.

Мне надо про это знать.

Был у нее в детстве еще один страх, о котором я узнала значительно позже. Она боялась, что Джон внезапно умрет и я останусь на ее попечении. Я на ее, а не наоборот.

Как она могла даже предположить такое?

Так я ставила вопрос прежде.

Теперь ставлю иначе.

А разве могла она что-нибудь другое предположить?

Если видела во мне человека, который сам нуждался в заботе.

Если считала меня беспомощной.

Выходит, наши страхи были зеркальным отражением друг друга?

Я узнала об этом, когда ее временно отключили от аппарата искусственной вентиляции легких в одном из реанимационных отделений. Не помню в каком.

Я же говорила, они все похожи.

Бело-голубые больничные занавески на окнах. Бульканье в пластмассовых трубках. Капающие капельницы, перила, позывные врачам.

Код экстренного вызова. Каталка.

Уж с ней-mo этого точно не должно было произойти.

Видимо, все-таки в Лос-Анджелесе. В реанимационном отделении медицинского центра Калифорнийского университета.

Только там мы могли успеть о чем-то поговорить, пока ее снова не подключили к аппарату.

Зато сколько прекрасных воспоминаний.

Да, но они тускнеют.

Накладываются одно на другое.

«Слипаются», как скажет Кинтана, когда спустя пару месяцев не сможет вспомнить практически ничего из своего пятинедельного пребывания в реанимации медицинского центра Калифорнийского университета.

Я пыталась ее подбодрить: у самой в голове полная каша.

Путаются языки: мне нужен abogado[52] или мне нужен avocat[53]?

Забываются названия. Названия калифорнийских округов, например, некогда настолько привычные, что я знала их наизусть в алфавитном порядке (Аламида, Алпайн и Амадор; Калаверас, Колуза и Контра-Коста; Мадера, Марин и Марипоса[54]).

Есть только один округ, название которого навсегда впечаталось в память.

Так впечаталось, что уже ничем не стереть.

У меня был свой «сломатый человек».

Свои «печи Бухенвальда», про которые мне «надо было знать».

Тринити.

Так назывался округ, на территории которого в наскоро вырытой неглубокой могиле была найдена Стефани Брайн.

Тринити.

Так назывался и ядерный полигон в Аламогордо, где прошло испытание той самой бомбы, без которой не появились бы фотографии из Хиросимы и Нагасаки.

«Дальше, пожалуй, устроим монтаж под музыку.

Как она: говорила с отцом и хххх и хххх…

— хх, — сказал он.

— ххх, — сказала она.

Как она.

Как она этим занималась, и почему она этим занималась, и какая звучала музыка, когда они занимались х, и х, и ххх…

Как он и как она…»

Так выглядят мои наброски к роману «Последнее, чего он хотел». Наброски сделаны в 1995-м, роман вышел в 1996-м. Привожу их, чтобы проиллюстрировать, как уверенно я раньше писала, с какой легкостью, как мало заботилась о том, что хотела сказать, — понимала это только постфактум. В сущности, меня вел не смысл, а ритм; ритм подсказывал и форму, и содержание. Чтобы не сбиваться с него, я разработала систему помет — все эти «ххх» и «хххх», обозначавшие пропуски в тексте, но обратите внимание: в пометах была система. Один «х» отличался от двух «хх»; «ххх» — от «хххх». Каждый «х» что-то означал. В их рисунке был смысл.

Тот же абзац в дописанном (точнее, облеченном в слова) виде стал более подробным: «Дальше, пожалуй, устроим монтаж под музыку. В кадре Елена. Одна на деревянном пирсе, к которому ее отец пришвартовал яхту „Котенок Рекс“. Мыском босоножки Елена отколупывает щепку от доски. Снимает с головы платок и ерошит волосы, пропитанные сладковатой тяжелой влагой южной Флориды. В кадре Барри Седлоу. Виден в проеме двери одноэтажной постройки с вывеской: „ПРОКАТ. БЕНЗИН. НАЖИВКА. ПИВО. ПАТРОНЫ“. Опирается на прилавок. Ждет сдачи, наблюдая за Еленой сквозь москитную сетку на двери. В кадре продавец. Подсовывает тысячную купюру под лоток в кассе, вынимает лоток, отсчитывает сотенные. Сотенные тут всюду разменивают охотно. В сладковатой тяжелой влаге южной Флориды. Гавана так близко, что, кажется, присмотрись — и увидишь двухцветные „шевроле импала“, снующие по авеню Малекон. Черт возьми, а ведь мы там неплохо повеселились».

Более подробным, да.

«Она» стала Еленой.

«Он» — Барри Седлоу.

Но опять же, обратите внимание: все самое главное уже было в изначальном наброске. Все самое главное уже было в моих пометах. Все самое главное уже было в «ххх» и в «хххх».

Мне казалось, что так пишут не прозу, а музыку.

Не знаю, корректно ли это сравнение, поскольку музыки никогда не писала и даже не знаю нот. Но знаю, что больше так не пишу. Легкость, позволявшая заполнять страницу за страницей одними «ххх» и «хххх», легкость, возникавшая от ощущения, будто слышу музыку, улетучилась. Поначалу я объясняла это определенной усталостью от своего стиля, нетерпением, желанием писать правдивее. Поначалу я радовалась, что вымучиваю каждое предложение. Видела в этом подтверждение своей прямоты. Теперь вижу другое. Вижу беспомощность. Ту самую беспомощность, которая пугала Кинтану.

Снова на пороге лето.

Страх стать беспомощной завладевает всем моим существом.

Боюсь падения на улице; представляю, как меня сбивает с ног проносящийся мимо велосипедист. При виде мальчишки на мопеде, подлетающего к перекрестку, цепенею посреди перехода ни жива ни мертва. Перестаю ходить на завтрак в закусочную «Три парня» на Мэдисон-авеню: что, если упаду по дороге?

В ногах слабость, с трудом держу равновесие, словно нервные клетки забывают посылать мышцам нужный сигнал (что может быть или не быть точным описанием происходящих в организме процессов).

В вопросах знакомых о моем самочувствии слышу новые нотки (нетерпения и раздражения, а не искренней озабоченности), и мне это неприятно, даже оскорбительно, словно знакомые интересуются для проформы, наперед зная, что я отвечу.