Власть и совесть. Политики, люди и народы в лабиринтах смутного времени - Рамазан Абдулатипов

М. А. Я слышал, что некоторые претенденты в народные депутаты активно использовали верующих, в том числе и в борьбе с твоей кандидатурой?

Р. А. «Безгрешный пусть бросит в меня камень», – сказал один мудрец. Объявлять себя правоверным мусульманином, а остальных – неверными нормальный человек, прочитавший Коран и Хадис и следующий их заповедям, не станет. Мне тоже рекомендовали говорить во всех своих выступлениях, что я являюсь внуком Хаджимурада, который в труднейших условиях совершил хадж, был ученым-арабисгом и умер фактически нищим. По воспоминаниям отца знаю, что дедушка говорил: «Если сутки предаваясь молитвам Аллаху, ты хоть на минуту подумал, что другой, праздно живущий, попадет в ад, а ты – в рай, то ты прокладываешь себе дорогу в ад». Сегодня же некоторые взяли на себя миссию пророка – определять, кто правоверный, а кто нет.

Некоторые дают деньги на строительство мечети – это хорошо. Но надо ли это делать так демонстративно? А почему ты раньше этого не делал? Это и есть заигрывание с Аллахом и с верующими. Благородство истинное не нуждается в крикливой рекламе. Выполнение своего долга перед Аллахом, родителями, родиной – это дело совести каждого человека. Можем ли мы претендовать быть судьей совести другого? Нет. Каждый из нас должен быть судьей собственной совести, и каждый из нас персонально отчитывается перед ней. Любое заигрывание недостойно нас, горцев, которые всегда были сильны честностью и прямотой, исполнением своего долга и совестливостью. Это и есть моя религия.

М. А. Скажу откровенно, что всех нас беспокоит настоящее и будущее национальных отношений в Дагестане. Эту взрывоопасную проблему ворошат и лжепатриоты. Хотелось бы знать твое мнение.

Р. А. Во-первых, многие проблемы социально-экономического, политического и культурного развития могут обрести и обретают не без помощи некоторых деятелей национальную окраску. Есть земельный вопрос, а его превращают в аварско-кумыкскую проблему, кто-то не поделил должность, а это становится даргинско-лезгинской проблемой, кого-то выгнали за бездеятельность с работы, и тут появляются «защитники» нации. Это опасные национальные игры, которые могут стать, а где-то уже и становятся националистическими играми. Некоторые хотят решить чеченско-лакскую проблему еще одним переселением лакцев и спровоцировать национальный конфликт в центре Дагестана. Тут должна быть величайшая осторожность. Надо решать вопросы, которые выдвигаются людьми годами, а не ждать их национального перехлеста. Есть и проблемы национальной культуры, истории, языка народов Дагестана. Но ни партийные комитеты, ни местные Советы до сих пор не определили свою программу решения дагестанских национальных вопросов. Надо определяться, надо советоваться с людьми, открыто и честно говорить о трудностях. Дагестан – родина всех дагестанцев. Нам завещано жить в мире и в дружбе в нашем дагестанском доме. Это и счастье, и величайшая ответственность.

Перечитал строки нашей тогдашней беседы, особенно те, где речь идет об отце, и снова сердце резанула боль. Ведь между первым и вторым турами меня постигло величайшее горе – отец скончался. Он был удивительным человеком, мой отец. Представьте, за всю свою жизнь не выпил ни капли спиртного. И не потому, что у него были какие-то особые религиозные убеждения. Мой дядя был старшим в семье, ибо дед мой умер, когда отцу было 11 лет. Дядя болел малярией. И однажды, когда кто-то из соседнего дома начал издеваться над ним из-за этой болезни, считая ее не мужской, дядя взял ружье и застрелил обидчика, а потом ушел в Азербайджан. Отец остался старшим в семье, тогда ему исполнилось всего четырнадцать. По законам кровной мести его должны были убить, но старший из пострадавшей семьи породнился с отцом. И отец, чувствуя на себе всю ответственность за этот шаг, боялся выпить, чтобы не сказать что-нибудь лишнее в компании.

В нашей семье росли девять детей: пять сестер и четыре брата. К мальчикам отец был особенно строг. Как только я начал ходить, он уже считал меня мужчиной. Помню, когда мне было лет двенадцать, послал он меня на соседнюю гору, чтобы привести оттуда барана. Идти надо было километров семь. И вот по дороге я увидел медведя с медвежонком. Конечно же испугался страшно, вернулся домой. Это было позором для отца, позором для меня. И он вновь послал меня в дорогу.

Вся наша семья держалась на строгости отца, воспитывавшего в нас горскую нравственность, порядочность, чистоту. И на мягкости матери. Она вышла замуж совсем молодой, лет пятнадцати, а отец к тому времени был уже председателем сельского совета. Работали они не покладая рук. Отец вообще и пяти минут не мог просидеть без дела, вставал в 5 утра и начинал трудиться. Был он и секретарем парторганизации, затем – председателем колхоза, в свое время добровольцем ушел на фронт. К нему всегда тянулись люди, приходили за советом, за помощью. И он никому никогда не отказывал.

После его похорон я тяжело заболел, видимо на нервной почве. Долго не мог прийти в себя, глубоко переживал потерю. Единственным, хотя и слабым утешением была мысль о том, что успел он летом, впервые в жизни, побывать в Москве и погостил у меня несколько дней.

Смерть отца стала моментом глубокого осмысления всей моей жизни. Может быть, именно потеря родителей является той чертой, за которой начинается новое, действительно самостоятельное, единолично осмысленное существование. Со смертью отца мои действия стали более разумными, взвешенными, ибо память о нем незримо руководит мною и поныне. Когда я забываю о нем, меня заносит то в одну, то в другую сторону, но это случается все реже. Я помню о нем, помню его чистую, нравственную жизнь, которая может стать примером для любого человека. При всех перипетиях жизни он оставался честнейшим тружеником, настоящим горцем. И сегодня, когда подъезжаешь к аулу, встречаешь родник, который он построил, чинары, которые он посадил, дорогу, которую он провел. Он был отцом всего аула. Об этом говорят мои аульчане…

Итоги второго тура я подводил в махачкалинской гостинице. До утра не смолкал телефон. Лишь на рассвете стало ясно, что я победил и стал народным депутатом России. Позади остался тернистый путь, впереди высоко мерцали и манили звезды политического небосвода. Но дорога к звездам всегда трудна. Так уж случилось, что я, как и другие депутаты, отправился в полет к ним в туманную и бурную погоду. И звезды скрылись от нас.

Как ни парадоксально это звучит, но на самом деле получилось так, что победу на выборах народных депутатов РСФСР одержали и старые, и новые силы. Одни – по форме, другие – по содержанию были плохо готовы к законотворческой деятельности. Но все мы – люди переходного периода, а в такой период надо сконцентрировать внимание на главном, отстаивать завоеванные потом и кровью рубежи. К сожалению, без потерь не обошлось. Самая большая и трагическая из них – потеря Отечества – Советского Союза. Мы все потеряли нравственно-политический стержень и государственность. Это большой вопрос и тема отдельного разговора.

Не забуду, как радовался моей победе па выборах мой самый преданный «болельщик» Абдулазиз Гусейнов (к сожалению, через несколько месяцев он скончался). До сих пор помню, как он переживал критические выпады в мой адрес на собраниях и в прессе. Ему было трудно понять, что люди, не знающие меня, исходят из стереотипа: «Если человек работает в аппарате ЦК, то он обязательно преступник, негодяй, аморальный тип». Такие стереотипы, когда они довлеют над обществом, как бы обволакивают людей, мешая получить и осмыслить любую информацию, идущую вразрез со стереотипами. Тем самым они усугубляют кризис, блокируя возможность выхода из него. Тот, кто шел к власти, загоняя общество в пещеру новых иррациональных эмоций, предрассудков, стереотипов, не задумывался над тем, как он будет управлять народом завтра, когда встанет к рулю. Борьба, разгоревшаяся в избирательных округах, перекинулась в российский парламент. На уровне Съездов народных депутатов она превратилась в массовый психоз, жесточайшее противостояние в самом депутатском корпусе. Складывалась пагубная и разрушительная ситуация. Где-то, правда, и закономерная. Ведь перестройка фактически не шла. Я это осознавал.

По своим воззрениям, ориентациям я тяготел к центристскому блоку. Однако только из-за того, что был работником аппарата ЦК КПСС, центристы и «левые» склонялись к тому, чтобы считать меня номенклатурщиком и представителем правого крыла. Тем не менее логика борьбы все более властно заставляла меня сближаться с центристским блоком, примыкать к нему по тем или иным вопросам. И напротив, отталкивала от себя инертность, даже косность мысли и действий депутатов, присвоивших себе монопольное право говорить от имени КПСС.

Когда еще до Съезда народных депутатов Российской Федерации я начал работать, стремясь предотвратить нарастание противоречий, то попытался провести региональные встречи депутатов с целью подготовки к Съезду. Секретарь ЦК КПСС Манаенков, занимавший затем место в Совете Национальностей Верховного Совета РСФСР, даже не принял меня, ограничившись переговорами с моим непосредственным руководством. Уходящее тогда еще кое-кому казалось вечным, попытки прогнозировать ход событий без указаний сверху не поощрялись. Где-то, наверное, и я был пленником подобных представлений. Старые структуры мышления и управления уже не отвечали условиям меняющегося общества, однако не все видели или не хотели видеть это. Гибель КПСС была предопределена прежде всего ее неспособностью реформироваться, стать подлинно политической партией, живущей по законам демократии. И виноваты в этом не столько коммунисты, сколько высшее руководство, которое традиционно не советовалось с рядовыми коммунистами.