Творений. Книга I. Статьи и заметки - Андроник (Никольский)

После Ардона я был в С.-Петербурге, потом у родных, затем в Москве и в Казани, чтобы проститься с родными и знаемыми, может быть надолго, а с некоторыми и навсегда. Проездом был в Киеве, осмотрел с великим наслаждением тамошние святыни и достопримечательности, был в пещерах, наслаждался лаврским пением и, получивши благословение у владыки митрополита, на курьерском поезде отправился в Одессу. Там я остановился в гостинице «Империал», справил дела по багажу, купил билет на пароход до Афин, куда отцу С. нужно было заехать, чтобы сделать дело и захватить свои вещи. Долго я проискал контору Русского общества пароходства и торговли, ибо никто почти не мог толком разъяснить, где именно она. По заграничному паспорту меня приняли за курьера и взяли только за продовольствие. Измучившись сильно, я сходил в баню, потом отдохнул немного и пошел ко бдению в собор (суббота 25 октября). В последний раз я стоял среди русского народа в храме Божием; весьма было утешительно видеть сильную веру и усердие русских к делу Церкви. Народу в соборе было весьма много, полон собор, и все публика чистая; молятся весьма хорошо, сосредоточенно, после службы почти все с благоговением целовали иконы и выходили чинно, без шума и не торопясь. Пение хорошее, резонанс прекрасный, везде слышно и чтение. Собор весьма большой и очень хороший, в виде базилики, весь открытый посредине, с тремя престолами. Храм усердно был освещен свечами от теплого сердца русского человека, не умеющего молиться без дара или Богу, или бедному во имя Божие. Утром с 6-ти часов я ходил туда же к ранней литургии. Несмотря на ранний час, народ валил туда толпами и набралось почти полно; просфоры на поминовение приносили до «Верую»; после обедни общий молебен; «Херувимскую» и «Достойно» пели киевско-лаврскую с некоторыми сокращениями. Вся служба прошла очень стройно; жаль только, что батюшка все время должен был вынимать просфоры, пусть бы для этого приходил другой священник соборный, чтобы служащий мог служить литургию, как предстоящий пред Богом за народ. Ведь эта забота о вынимании просфор может привести к тому, что в богослужении пастырь утратит всякое воодушевление и для молящихся у него не найдется много духовной силы на утешение и ободрение. Ведь великую тайну спасения всех нужно и совершать именно как тайну благодати, а поэтому самому совершителю ее нужно восчувствовать это, войти в дух священнодействия как можно глубже, чтобы престол был действительно небом — седалищем Царя славы, а священник — ходатаем за народ. Но едва ли это возможно при указанной хлопотливости о внешнем.

Отец архимандрит С. приехал на час позже расписания, и если бы наш пароход отошел как раз по расписанию, то пришлось бы отцу С. остаться в Одессе, а мне за границу ехать одному. Наш пароход «Император Николай II» замечательно большой (по этой линии — до Александрии), чистый и изящный, с большими удобствами. Командир, обрусевший немец, весьма любезный. От нечего делать долго я смотрел, как в разных местах и над разными грузами без устали работала лебедка. С трудом загоняли в пароход стадо баранов и быков, причем последних с опасной борьбой и усилиями; бедные животные, должно быть, чувствуют, что не на радость загоняют их в это страшное, хотя и красивое стойло: упирались, ревели, бились, остервенели до того, что глаза как будто вылететь хотят; их перепутывали веревками, напускали одного на другого, надеясь измучить их взаимной борьбой и потом усмиренных втащить на пароход; иногда быки становились до того свирепыми, что силились перервать веревки, и тогда была бы беда всем их усмирителям, которые спешили забраться кто куда может; и все-таки пришлось в конце концов быков связать и на брезенте лебедкой поднять на пароход.

По незнанию я своего паспорта не предъявил предварительно, но жандарм отрыл меня и перед самым уже отходом парохода попросил у меня, стараясь быть как можно деликатнее в обращении, мой паспорт на отметку. Жандармы тщательно выходили и высмотрели весь пароход, залезли даже в самый внутренний трюм к овцам и только после этого отпустили пароход (в 12-м часу дня, на час позже расписания).

В 1-м классе пассажиров от 15–20 человек только. Беседа больше о пароходных делах, но как-то не вяжется, все почему-то держат себя натянуто, стараясь как будто быть людьми великосветскими и важными. Почти все пассажиры только до Константинополя. 26 октября весь день погода стояла прекрасная: до вечера была приятная прогулка по морю. Ночью была небольшая качка и небо уже заволокло тучами. А к Константинополю стал моросить дождь. Вся красота вида Босфора и проч. пропала. Отчасти видна панорама громоздящихся одна на другую высоких построек почти с самого моря, кругом траурная скромная растительность, наводящая больше меланхолию и негу, которую так любят все народы Востока. Но при ясной погоде действительно прекрасный вид представляет Босфор: постоянная смена разнообразных и причудливых картин природы, окрашенных в разные цвета и тени. В Босфоре засели на мель, так как красный бак снесло в сторону и фарватер поэтому изменился, боковой ветер еще более накренил пароход на мель, и поэтому провертелись тут долго. На берегу в крепости всполошились турки, так как мы против самой их стражи принялись измерять глубину и узнавать грунт дна, но потом, заметивши пущенную пароходом ужасную муть, успокоились и убрались в свои конуры, тем более, что и дождь лил порядочный.

В Константинополе на якорь встали в 4 часа вечера 27 октября, как раз против самой Святой Софии. Скоро и стемнело, так что любоваться долго туманным видом не пришлось. Приходившие на пароход афонские монахи с подворья завтра утром обещали прислать своего проводника Лазаря, чтобы мне с ним побывать в Святой Софии и послать телеграмму от отца С. в Афины. Ночью спал плохо: дул всюду ветер и было холодно, открыли верхние окна, а тепла не прибыло, так как машина не работала. В 7 часов я уже был готов, но Лазарь явился только в половине 10-го часа. С ним от набережной мы долго шли или, лучше сказать, бежали по узким грязным улицам азиатской части города; везде спят и валяются грязные и рваные собаки, которыми так богат Константинополь; везде поразительная грязь и вонь; везде теснота и толчок, причем пешие нисколько не беспокоятся, когда им кричат проезжие. Все оглушительно кричат и лопочут и вообще ведут себя более провинциально, а не так, как следовало бы в большом, да еще столичном городе. На меня встречные турки смотрели с любопытством, как на нового человека: на мне была манчестеровая камилавка, а греческое духовенство и афонские монахи носят суконные камилавки, кверху расширенные. Извозчики безжалостно запрашивают: за час езды запросил 2 меджида (3 р. 20 к.), а согласился на один меджид.

При входе в Софию турок тотчас же вынес две изношенные подошвы, именуемые туфлями, и протянул руку, в которую я и вложил 2 чирека (74 коп.). Предо мной открылась Святая София во всем ее древнем величии, хотя и запачканном магометанами. Вся она открыта со всех сторон: где ни стоять, всюду виден весь внутренний храм. Она есть как бы громадный величественный свод небесный, покрывающий все видимое пространство; и все это так легко и свободно висит над вашею головою. По местам обозначаются запачканные изображения Христа, креста Христова и т. п., — время все-таки постепенно сглаживает все, что непрочно в природе, какова вся турецкая пачкотня по христианской мозаике, с целью изгладить всякий след ненавистного магометанам христианства. Но нет: как помалу проявляются христианские изображения и знаки, так проявится и истинное назначение сего дивного сооружения мудрого царя Юстиниана. Будет некогда день, и Царь-град снова будет осенен знаменем Креста, а знак заходящей и ущербающейся луны действительно зайдет, чтобы дать место истинному свету. Это сознают и сами турки: при взятии Софии ярые мусульмане хотели уничтожить в ней всякий след христианства, хотели стереть всю чудную мозаику, но тогдашний мудрый султан запретил, говоря: все равно придет время и опять, может быть, София будет не в наших руках, а перейдет опять к христианам, пусть же все это остается как памятник христианской древности. Он велел только закрасить все христианское и обратить христианский храм Премудрости Божией в мечеть. И теперешние турки как будто сознают свое временное обладание Софией: они нисколько не заботятся о ее чистоте как о месте, которое все-таки от них отойдет скоро ли долго ли. Внутри теперь все пусто, никаких особенных украшений нет, по полу постланы грязные и рваные ковры. В разных углах слышны молитвы магометан, исправляющих полдневный намаз. И замечательно чудный храм: из одного конца его слышно в другом, хотя богомольцы и не громко говорят свои молитвы. Удивительно, почему у нас в России не выстроят ничего подобного Святой Софии в архитектурном смысле, а непременно всякий храм загромоздят множеством колонн да переплетов, почему в них и не видно и не слышно ничего. Нельзя сказать, что теперь архитекторы не могут построить ничего подобного: ведь у турок все мечети почти построены и строятся в таком же роде. А турки, хоть и обратили Святую Софию в мечеть, а все-таки смотрят на нее как на чужое строение и поэтому, чтобы затмить ее, рядом выстроили другую подобную ей мечеть, которая со стороны Мраморного моря и закрывает Софию. Но зато эта мечеть даже по внешнему виду не имеет величия Святой Софии: на ней все нагромождено да налеплено по мелочам, обличающим подражание, а не создание мудрого строителя; в Софии и внутри и снаружи все важно и величественно, что сразу показывает широту взмаха умелой руки с тонким пониманием высокого дела.