В волчьей пасти - Бруно Апиц

Вошел Пиппиг, Измученный староста блока, коренастый человек с круглой, как шар, головой, в отчаянии всплеснул руками, радуясь, что в лице Пиппига видит наконец хоть одного разумного человека.

— Каждый день все то же, каждый день все то же! — прохрипел он. — Хоть бы мисок у нас было достаточно! Этих парней никак не вразумить.

— Выставь их, — посоветовал Пиппиг, — а потом впускай столько, сколько у тебя мисок.

— Тогда они подымут во дворе гвалт, хоть беги.

Пиппиг ничего больше не мог придумать и, вытянув шею, озирался среди царившей сумятицы.

— Нет ли у тебя среди новичков Янковского?

— Как будто есть.

Староста блока попытался перекричать общий гвалт:

— Янковский!

Но получился лишь слабый хрипящий звук.

Пиппиг принялся сам разыскивать поляка. Янковский стоял в углу, судорожно сжав руки под подбородком, и смотрел на кипевшую вокруг битву. Он заметил Пиппига и, по-видимому, сразу узнав его, побежал ему навстречу.

— Ты! Ты! Где ребенок?

Пиппиг предостерегающе приложил ко рту палец и кивнул Янковскому, чтобы тот шел с ним.

Кремер был занят с Преллем, готовившим список для эшелона. Нужно было отправить тысячу обитателей Малого лагеря. Бухенвальд задыхался. Прелль распределил общую численность эшелона между отдельными блоками Малого лагеря, так чтобы старосты могли передохнуть. Уйдет эшелон, и опять освободится немного места в переполненных «конюшнях».

Составление отдельных партий было передано старостам, которые вместе с дневальными и писарями блоков решали, кого отдать. В каждый эшелон назначали наиболее ослабевших.

Безжалостный закон самозащиты вершил печальный отбор.

Неприятное молчание повисло между лагерным старостой и его помощником. Прелль стоял рядом с Кремером, который, нагнув голову, сидел за столом и изучал представленный ему список. Время от времени он поглядывал снизу вверх на Прелля и морщил при этом лоб. Оба молчали, но, по-видимому, в голове у каждого из них возникали одни и те же мысли. Прелль прятал в углах рта смущенную улыбку, которая теперь робко выползла наружу и скривила его губы.

— Опять нам приходится тысячу человек посылать неизвестно куда…

Кремер выпятил нижнюю губу, раскинул на столе локти и, положив руки одну на другую, посмотрел на них.

— Иногда я думаю, — тихо заговорил он, — иногда я думаю, какими мы стали дьявольски черствыми.

Прелль понял его, но все-таки переспросил:

— Мы? Кого ты имеешь в виду?.

— Нас! — беспощадно ответил Кремер.

Он встал, подошел к окну, засунул руки в карманы штанов и стал смотреть на широкий апельплац. На одном его конце вытянулось здание комендатуры с вышкой. На крыше здания было установлено двенадцать гигантских прожекторов. Утром и вечером, когда лагерь выстраивался, они беспощадно извергали через плац во мрак снопы света и своими сверкающими лучами, точно саблями, полосовали усталые лица. Вокруг вышки — мостки, на которых в это холодное мартовское утро часовые топали ногами, чтобы согреться. Тяжелый пулемет высунул через перила мостков в лагерь свою вынюхивающую морду.

Заключенные в одиночку, парами или группами двигались по апельплацу взад и вперед, выходили за ворота или входили в лагерь. Стоя навытяжку, с шапкой в руке, отмечались они у окошка. Блокфюрер, дежуривший у ворот, пропускал их. Сегодня блокфюрер опять был не в духе — он орал на заключенных, одних угощал пинками, других — кулаком по загривку.

Кремер смотрел на это безучастно. Он думал о поручении, которое было ему совсем не по душе. Что может значить ребенок? Опасность? Из-за ребенка? Исключено! Ребенок, очевидно, имеет какое-то отношение к Гефелю. Но какое? Если бы он это знал, тогда ребенка, пожалуй, можно было бы… Всему помехой глупое скрытничанье Бохова!.. Он, Кремер, из-за него как слепой. Ничего не знает… «Не спрашивай! Делай, что я сказал».

Кремер насупил брови. Он стоял, опираясь рукой о переплет окна. И вдруг ударил по раме кулаком.

— Что с тобой? — послышался сзади голос Прелля.

Кремер вздрогнул и обернулся.

— Ничего, — сухо ответил он.

Преллю захотелось утешить его.

— Это будет последний эшелон. Может, американцы уже перехватят его.

Кремер молча кивнул и возвратил Преллю список.

— Что я еще хотел сказать? Позаботься, чтобы поляки, прибывшие вчера, — понимаешь? — попали в этот эшелон…

В канцелярии вещевой камеры вокруг Янковского толпились заключенные, работавшие в команде. Пиппиг сунул ему в карман краюху хлеба. Янковский потихоньку отламывал кусок за куском и украдкой отправлял их в рот. Ему стыдно было признаться, что он так голоден.

— Жуй хорошенько, приятель, — подбадривал его Пиппиг. — Сегодня у нас клецки с хреном.

И с этими словами он поставил перед ним кружку кофе. Кропинский выполнял роль переводчика. Оба поляка поговорили между собой, и Кропинский сообщил:

— Он сказать, он не отец маленький дитя. Отец мертвый, и мать тоже, в Освенцим, в газовая камера. Он сказать, дитя имел три месяц, когда он и отец и мать попасть из гетто в Варшава в лагерь Освенцим. Он сказать, СС делать все дитя мертвый. Этот маленький он всегда прятать.

Янковский перебил Кропинского и торопливо начал ему что-то объяснять. Кропинский перевел:

— Он сказать, маленький не знать, что такой люди. Он только знать, что такой СС и что такой заключенный. Но он сказать, маленький очень хорошо знать, когда приходить СС, и прятаться и всегда очень тихий.

Кропинский умолк. Молчали и другие, опустив головы. Гефель положил руку на плечо поляка, и тот ласково улыбнулся: его правильно поняли.

— Мариан, — обратился Гефель к Кропинскому. — Спроси его, как зовут мальчугана.

Кропинский передал вопрос.

— Маленький дитя знать Стефан Цилиак, а отец маленький дитя быть адвокат в Варшава, — перевел он ответ.

Взгляд Гефеля, полный сочувствия, остановился на маленьком тщедушном человечке, которому, наверно, было уже далеко за пятьдесят.

С глубоким доверием смотрел Янковский на окружавших его заключенных. Они были к нему так добры, и его скромная улыбка говорила об уверенности, что ребенок после стольких опасностей наконец надежно укрыт. У Гефеля стало тяжело на душе. Поляк не подозревал, почему Гефель послал за ним. Он явно радовался, что нашел славных товарищей. А Гефель думал о том, что «славные товарищи» должны будут сказать поляку: «Возьми ребенка снова с собой, здесь нам не до него». И тихий человечек безропотно возьмет свою ношу и потащит ее все дальше и дальше, опасливо оберегая эту крошечную искорку жизни, чтобы ее не растоптал эсэсовский сапог. Янковский, видимо, почувствовал, что немец разглядывает его как-то по-особенному, и улыбнулся Гефелю. Но тот все больше погружался в свои мысли. Вот беспомощный человек тащит повсюду за собой частичку жизни, которую он хитростью вырвал из когтей освенцимской смерти только для того, чтобы понести навстречу новым опасностям. Какая бессмыслица! Где-нибудь смерть, ухмыляясь, отберет у него из рук чемодан. «Ишь ты, ишь ты! Какую прелесть мне принес!..» С этим Гефель никак не мог примириться. Такой нелепости следует положить конец, и это нужно сделать теперь и здесь. Только здесь могла быть надежда спасти ребенка. Больше нигде! Гефель огляделся. Воцарилось молчание. Никто из заключенных не знал, что сказать. Взгляд Гефеля остановился на Пиппиге. Они молча посмотрели друг другу в глаза. Какому из двух противоположных велений долга последовать? Тяжкое бремя выбора сжимало сердце Гефеля, и он с болью осознал, как одинок он в этот миг. Немой взгляд Пиппига притягивал его, и он готов был кивнуть ему в знак безмолвного согласия. Но он лишь тяжело и глубоко вздохнул и встал.

— Оставайтесь здесь, — сказал он заключенным из вещевой команды, — и следите, как бы Цвейлинг вдруг не вошел.

Сопровождаемый Янковским, Кропинским и Пиппигом, он направился в глубину склада. Увидев Янковского, мальчик пошел ему навстречу и, как доверчивая собачонка, дал взять себя на руки.

Янковский молча прижал ребенка к себе и заплакал беззвучно и без слез. Воцарилась гнетущая тишина. Пиппиг не мог ее долго выдержать.

— Ну, не устраивайте тут поминки! — грубо сказал он, хотя спазмы сжимали ему горло.

Янковский спросил о чем-то Гефеля, забыв, что немец не поймет его. Кропинский пришел на помощь:

— Он спросить, остаться ли маленький дитя здесь.

И вот сейчас он, Гефель, должен сказать поляку, что тот завтра уедет с эшелоном, а ребенка… Но он не мог произнести ни слова и почувствовал облегчение, когда Пиппиг ответил за него. Он успокаивающе похлопал Янковского по спине, дитя, мол, конечно, останется здесь. При этом он вызывающе посмотрел на Гефеля. Но тот молчал, на находя в себе сил возразить Пиппигу. Внезапно его охватил страх. Своим молчанием он сделал первый шаг к тому, чтобы нарушить указание Бохова. Правда, он, стараясь успокоиться, убеждал себя, что завтра еще будет время возвратить поляку ребенка, но в то же время он не находил в себе уверенности, что выполнит свой долг.