На восходе солнца - Николай Рогаль

— Мимикрия?

— Природа не глупа, — коротко отрезал Левченко.

Против их ожидания на улице было людно. Чистая публика парочками фланировала по тротуару. Знакомые раскланивались друг с другом. Только на лицах была заметна плохо скрытая тревога.

— Вы знаете, Русанов демонстрацию не разрешил, — сказал лесозаводчик Бурмин, поклонившись Алексею Никитичу.

— А кто его послушает, — проворчал Левченко.

— Нет, в самом деле. Если солдаты не пойдут, — не посмеют же они нарушить приказ! — то прочих можно разогнать казаками. Уссурийцам только мигни.

— Ах, что вы! Неужели дойдет до стрельбы? — всполошилась супруга Бурмина, делая круглые глаза. — Я говорила: от этих людей всего можно ждать. О боже! Вышли, как на гулянье...

Она настойчиво потянула Бурмина за рукав. Лесозаводчик, однако, уперся. Кто-то сказал ему, что демонстрацию разгонят, и Бурмин хотел своими глазами увидеть это приятное ему зрелище. Впрочем, он поколебался в своей уверенности, когда заметил, как вырядился Алексей Никитич. Полушубок в воскресенье! На главной улице! Черт возьми, в самом деле лучше держаться поближе к дому.

Демонстрацию центр города встречал явно враждебно. Но она шла, надвигалась неотвратимо, как утро после долгой ночи. Вдали грянула музыка. И сразу все шеи — толстые раскормленные шеи с жировыми складками в тугих крахмальных воротничках, шеи склеротически-дряблые, обмотанные теплыми шарфами из мягкой шерсти, свежие молочно-белые шейки городских красавиц, укутанные в дорогие меха, — все они, как по команде, мгновенно вытянулись и повернулись в ту сторону. Словно ропот ветерка, пронеслось:

— Вот они... Идут!

Из боковой улицы горячим пламенем вырвался сноп алых стягов, сгруппированных в голове колонны. Грохнул барабан. Торжественно запели трубы. Демонстрация, как река, влилась на Муравьев-Амурскую и потекла, заполнив всю ширину улицы.

За знаменосцами шли моряки Амурской флотилии. Шли по-морскому, широким шагом. Над головами согласно колыхались штыки. Один из отрядов вел Логунов. Его высокий чистый тенор был слышен среди многих голосов:

Смело, това-а-арищи, в ногу-у,Духом окрепне-ем в борьбе-е.В царство свобо-о-оды доро-о-огуГрудью проложи-им себе-е...

Черный матросский поток сменился серошинельным солдатским. Сдерживая коней, шагом проехали кавалеристы. Подпрыгивая на выбоинах, катились станковые пулеметы. Трехдюймовые пушки конной батареи черными жерлами смотрели на притихшую возле домов чистую публику.

Шли арсенальцы — смесь военных шинелей и рабочих курток. Демьянов оглядывался, как держат равнение, и улыбался, видя в первом ряду Мирона Сергеевича Чагрова, сосредоточенного, спокойного, крепко сжимающего ремень боевой винтовки. Шагали железнодорожники, полиграфы, коммунальники. Савчук вел вооруженный красногвардейский батальон грузчиков.

— Тверже шаг. Ать-два, левой!

Несли транспаранты:

«Вся власть Советам!»

«Да здравствует Совет. Народных Комиссаров и товарищ Ленин!»

«Требуем немедленного ареста агента Керенского — Русанова!»

Мавлютин смотрел на суровые, решительные лица рабочих и кусал губы в бессильной ярости. Он лучше других понимал, к чему в ближайшее время может привести развитие событий. Бежав от революции в Петрограде, он здесь вновь услышал ее грозную, твердую поступь. Было от чего прийти в отчаяние.

Алексей Никитич стоял рядом и смотрел на демонстрантов, как смотрят на разгорающийся в соседнем дворе пожар. Да еще при сильном ветре с той стороны. В глазах у него были и любопытство, и тревожное ожидание, некрытый страх.

«Вот оно — началось, — невесело подумал он. И тут же бесповоротно решил: — Никакого завоза на Незаметный. Пусть подыхают с голоду. Пусть...»

Из толпы вынырнул Сташевский. Сокрушенно покачал головой:

— Знаете, везде одно и то же. В Харбине Совет захватил власть. Ужасно, не правда ли?

— Не может быть, — усомнился Левченко. У него заныло под ложечкой, как только он вспомнил о вкладе в Русско-Азиатском банке.

— К сожалению, господа, все верно. Я сам читал телеграмму, — грустно подтвердил Сташевский. — Увы! Я становлюсь глашатаем только печальных вестей.

На площади возле собора начинался митинг.

— Что ж, подойдем ближе? Послушаем, — предложил Мавлютин.

— Благодарю. С меня довольно, — заявил Левченко.

Так они и глядели со стороны на подвижную, непрерывно колышущуюся толпу. Над площадью то воцарялась тишина, и тогда колыхание людского моря почти прекращалось; то вдруг взметывались вверх шапки, люди потрясали оружием, размахивали руками, и через несколько мгновений до Левченко и Мавлютина доносился глухой рокот и шум, как от морского прибоя. Люди на тротуарах жались поближе к своим домам.

Над городом поплыли величественные звуки «Интернационала».

Мавлютина окликнул Чукин. Купец был странно весел; глаза у него будто смазали маслом. Он представил полковнику маленького, по-европейски одетого японца.

— Всеволод Арсеньевич, знакомьтесь! Господин Хасимото Николай Кириллович — коммерсант из Осака.

Человек нашей, православной веры.

Японец быстро оглядел Мавлютина черными глазками в узких прорезях, и широкое лицо его еще более раздвинулось в улыбке. Сверкнули белые зубы.

— Очень счастлив познакомиться. Наслышан много о вас, — сказал он, весь сияя. — Не правда ли, сегодня отличный зимний день.

Говорил он по-русски превосходно, может быть, только излишне тщательно выговаривал слова.

— Если бы этот день не был омрачен, — вздохнул

Мавлютин, глядя на толпу, расходившуюся с митинга.

— О да! Я вас понимаю. И разделяю ваши чувства, господа, — сказал японец сразу погрустневшим голосом. — Я ведь русский по образованию. Учился на филологическом факультете в Петербурге. Чудесная пора — студенческие годы! Мои лучшие воспоминания связаны с Россией.

— А вот один из лидеров местных большевиков! — Чукин показал глазами на подходивших к ним Потапова, Савчука и Логунова.

Савчук, видно, рассказывал что-то веселое, озорное; Потапов, повернув голову, сбоку чуть вверх глядел на него и громко смеялся. Логунов шел на шаг впереди и тоже улыбался.

— Который, матрос? — живо обернувшись, спросил Мавлютин.

— Нет, штатский, — подсказал Хасимото. — Потапов Михаил Юрьевич. Был на каторге и в эмиграции. Очень знающий, дельный человек. — И, сняв шляпу, он почтительно поклонился Потапову. — Здравствуйте! Сегодня у вас большой успех.

— И вас это, кажется, огорчает? — быстро спросил Потапов.

— О, я только гость в вашей великой стране. Споры хозяев меня не касаются. — Хасимото улыбкой показал, что он понимает намек и вполне оценил избранную Потаповым форму шутки.

Потапов, проходя мимо, задержал свой взгляд на Мавлютине. На какую-то секунду взоры их скрестились. Мавлютин был уверен, что за это время Потапов успел раз и навсегда определить свое отношение к нему. Пока Потапов умными, пытливыми глазами смотрел на Мавлютина, у того вдруг вспыхнуло острое чувство личной ненависти к нему.

— Я бы расстрелял его собственной рукой, — сдавленным голосом сказал он, глядя вслед Потапову.

Хасимото быстро взглянул на полковника и отвел глаза.

— Прошу вас, господа, ко мне. Вчера из деревни калужонка привезли. Вспрыснем, а? — потирая руки от предстоящего удовольствия, предложил Чукин.

Японец вежливо отказался. Левченко тоже сослался на неотложные дела.

По дороге домой Алексей Никитич второй раз за этот день столкнулся с Василием Ташлыковым. Конюх был явно навеселе.

— А, наше вам, сорок одно с кисточкой! — развязно закричал он, снимая шапку и насмешливо кланяясь. — Значит, и вы, Лексей Никитич, так сказать, за новую власть. Вот и полушубочек надели, не побрезговали. — Он потрогал полу своей обтрепанной тужурки и предложил: — Сменяем, хозяин, а? Уж коли вам переодеваться, так в настоящую рвань. Я ведь придачи не прошу. Так на так. Только слышь, хозяин, — волчьи уши под овчиной не спрячешь. Н-нет, брат! Они — торчат! Ха-ха!

— Уйди, — глухо и угрожающе сказал Левченко. — Уйди, говорю.

— А ежели я не хочу? — куражился Василий. — Улица не твоя. Ежели я желаю с вами, хозяин, по душам поговорить — первый раз за столько лет. Да куда же вы, Лексей Никитич? Ау!

Левченко, сгорбив спину, быстро уходил прочь.

У самого дома на него налетела ватага восторженно оравших ребятишек. Алексей Никитич сердито цыкнул на них.

— Дяденька, не сердись. Революция! — закричал один из мальчишек.

— А ты не видишь, что это буржуй, — сказал второй.

Левченко с треском захлопнул калитку.

К Потапову недавно приехала семья: жена и сын. Временно он устроил их в доме доктора Марка Осиповича Твердякова. Теперь надо было подыскивать постоянную квартиру. Но для этого никак не выкраивалось свободное время. Жить же по-прежнему у Твердякова, хотя доктор и оказался милейшим, весьма обязательным человеком, было неудобно. В комнату приходилось ходить через помещение хозяев. Михаил Юрьевич всегда испытывал страшную неловкость, если задерживался до той поры, когда в хозяйских окнах гас свет.