На восходе солнца - Николай Рогаль

Отказаться теперь от завоза продовольствия — значило закрыть прииск. Гонимые угрозой голода, разбредутся кто куда рабочие. Опустеют дома. Многих жителей Незаметного Алексей Никитич знал лично, по-своему ценил и уважал. Он не отказывался, если кто из приискателей приглашал его на крестины или свадьбу, дарил молодоженам подарки, был у многих из них кумом. Их судьба не была для него совсем безразличной. На таких людей можно надеяться, они не подведут. А без них — прииск мертв. Ржавчина станет постепенно разъедать механизмы, домовый грибок источит стены строений. Во дворах и на отвалочных площадках пробьется из-под земли молодая зеленая поросль и скроет от глаз человека дело его рук. Попробуйте тогда возродить прииск. Какие усилия понадобятся, какие расходы. А убыток от прекращения добычи? Сколько драгоценного металла лежит там под неглубокими торфами? Собственно, Незаметный только начал вступать в пору своего расцвета. Уж Алексей Никитич знает это лучше других. Незаметный — настоящее «золотое дно». Закрыть такой прииск?! Левченко не мог без большой внутренней борьбы решиться на это. Но сколько он ни думал, выхода не видел.

Саша об этих тревогах отца и понятия не имел. Едва одевшись, он побежал во двор. Обошел все закоулки, заглянул во все углы.

Дом, где жила семья Левченко, — просторный двухэтажный каменный особняк с видом на Амур — принадлежал Парицкой. Сама владелица занимала верхний этаж, а нижний сдавала внаем Алексею Никитичу. Каждый этаж имел отдельный ход. Но существовала также и внутренняя лестница, по которой Левченко всегда мог пройти наверх к Парицкой. Обе семьи имели свои дворы с надворными постройками, и только небольшой сад с беседкой под двумя липами, расположенный на обращенной к реке стороне участка, был в совместном пользовании.

Саша открыл калитку и, увязая по колени в снегу, побрел к беседке. Тропинки теперь не было: зимой в сад никто не ходил. Когда была жива мать, дворник всегда расчищал дорожку. Врачи предписывали ей как можно больше бывать на воздухе. Саша рукавицей смахнул снег со скамьи.

Вот здесь часто сидела она и, наверно, думала о нем. Мать была существом тихим, почти незаметным в доме, где все подчинялось железной воле Алексея Никитича. Но она одна умела придать дому настоящий уют, была неизменно ласкова и внимательна к детям и влияла на их воспитание больше, чем отец — вечно занятый, суровый и недоступный. Саша любил мать, хотя много раз, как и все дети, огорчал ее своими шалостями и необдуманными поступками. Пожалуй, весть о смерти матери, пришедшая в час, когда он рисовал себе радостную встречу с ней, оказалась самым большим и тяжким горем в его жизни. Он и сейчас находился под впечатлением этого известия.

Все-таки ужасная вещь — смерть. Саша видел ее на войне. Но только здесь смерть предстала перед ним во всей своей трагической конкретности.

Во дворе конюх Василий прогуливал Нерона — статного гнедого жеребца с развитой грудью и точеными ногами. Жеребец отличался неукротимо злым нравом, за что и получил имя римского императора. Его бока и круп лоснились. Ходил он, насторожив уши и всхрапывая. И все ловчился ухватить конюха зубами за локоть.

— Н-но, балуй! — прикрикивал Василий, дергая повод.

Нерон высоко вскидывал голову и пятился.

— Норовист? — спросил Саша, подходя и здороваясь с Василием.

Василий Ташлыков служил у Левченко с десяток лет и помнил Сашу еще мальчиком. До Сашиного побега на фронт отношения у них были самыми приятельскими. Маленькому Саше конюх казался человеком почти сказочной биографии. Василий и в самом деле многое испытал, бродя по свету в поисках лучшей доли. Рассказывал он о своих приключениях неохотно и скупо, но живое Сашино воображение само дорисовывало остальное. Василий был первым из взрослых, кто отнесся к Саше всерьез: он говорил с ним, как равный с равным, приучал его к посильному труду, зло высмеивал барчуков, которые сами ничего не умеют делать. Не раз украдкой от матери Саша пробирался на конюшню к Василию, чистил скребком лошадь, задавал ей корм. Запах сена и полумрак конюшни казались ему более привлекательными, чем его теплая, хорошо проветренная солнечная комната. Саша без труда мог запрячь коня в сани, растопить печь или сложить костер, и сколько раз потом, на фронте, он с благодарностью вспоминал Василия, преподавшего ему эти трудовые уроки.

Василий приветливо улыбнулся Саше, сказал, кивком показывая на коня:

— Беда! Зверь.

— Ездока надо.

— Надо, — согласился Ташлыков. — Папаша-то твой отяжелел. Прежде, бывало, прямо с земли — и в седло. Вскочит — и полетел. Уж у него кони всегда звери. Себе под стать подбирал.

— Да, он коней любит.

— Любит, — с горечью сказал Василий. — Известно, конь — бессловесная тварь. Нешто к человеку так относятся?

«Не любят отца, — подумал Саша. — Не любят, а боятся».

Они два раза молча обошли двор. Саша попросил:

— Дай-ка повод я повожу.

— Гляди, сомнет.

Жеребец покорно поплелся за Сашей, подбирая на ходу клочки сена, разбросанные по двору.

— Вот видишь, идет, — торжествующе говорил Саша.

— Значит, кровь чует, — заключил Василий.

Саше было приятно слышать это.

Но радовался он преждевременно. Жеребец неожиданно рванул повод, вздыбился, опрокинул Сашу грудью и поскакал к воротам.

— Держи-и! — заорал Василий, спеша наперерез.

Жеребец ловко увернулся от него и побежал в обратном направлении. Саша, прихрамывая, поплелся за ним.

— К забору, к забору прижимай! — командовал Василий, тревожно оглядываясь на окна.

Откуда-то выскочили собаки и с лаем устремились за жеребцом. Поднялся шум, гвалт.

— Это что? — загремел вдруг с крыльца голос Левченко. — Мерзавцы! Прохвосты!..

Собаки мигом убрались со двора. Нерон, отбежав в дальний угол, заступил повод и тоже остановился, поводя боками. Тут его и схватил подоспевший Василий.

Левченко, как был в рубахе, без шапки, крупными шагами пересек двор. Жеребец попятился к самому забору.

— Ты что, подлец! Коня покалечить хочешь?

Привычно коротким тычком он хотел ударить конюха в подбородок. Но Василий, не выпуская повода, перехватил его руку и с неожиданной силой пригнул ее книзу.

— Воля ваша, а только я больше бить себя не позволю. Хватит, — твердо сказал он, не спуская с хозяина загоревшихся недобрым огнем глаз. — Не позволю! Слышь, хозяин, — не трожь. Ну! — крикнул он, делая шаг вперед и оглядываясь на лежащее неподалеку полено.

Алексей Никитич в изумлении отступил назад.

— Возьми расчет. И чтоб духу твоего тут не было.

— Воля ваша, — упрямо твердил Василий.

— Ну и убирайся к черту!

Левченко повернулся спиной к конюху. Но тут Саша, возмущенный до глубины души, бледный и дрожащий, бестрепетно заступил ему дорогу.

— Послушай, отец!

Он хотел говорить спокойно и твердо, но не мог. Алексей Никитич сверху вниз поглядел на сына. - Ну?

— Василий не виноват. Это я упустил коня.

— Все равно. Я сказал — расчет, так и будет

Василий молча посмотрел хозяину вслед, сплюнул и повел жеребца в конюшню. Через полчаса он прощался с Сашей и говорил, усмехаясь в черную бороду:

— Развоевался твой папаша не ко времени. Укоротят. Ей-богу, укоротят.

Завтрак прошел в угрюмом молчании. Саша ел, не поднимая глаз от тарелки. Алексей Никитич метал грозные взгляды, и Соня ни жива ни мертва ходила вокруг стола, предупреждая его желания. Мавлютин тоже был погружен в свои думы.

Часы медленно отзвонили десять. Все вдруг, хотя и с разными чувствами, вспомнили о демонстрации. Это и было то неприятное, о чем помнил и не хотел думать Мавлютин. От большевистской демонстрации он не ждал ничего хорошего, однако и его потянуло на улицу.

— Все-таки любопытно взглянуть, — процедил он сквозь зубы.

Алексей Никитич надел пальто, но потом сердитым движением сорвал его с плеч и облачился в полушубок. Мавлютин криво усмехнулся:

— Мимикрия?

— Природа не глупа, — коротко отрезал Левченко.

Против их ожидания на улице было людно. Чистая публика парочками фланировала по тротуару. Знакомые раскланивались друг с другом. Только на лицах была заметна плохо скрытая тревога.

— Вы знаете, Русанов демонстрацию не разрешил, — сказал лесозаводчик Бурмин, поклонившись Алексею Никитичу.

— А кто его послушает, — проворчал Левченко.

— Нет, в самом деле. Если солдаты не пойдут, — не посмеют же они нарушить приказ! — то прочих можно разогнать казаками. Уссурийцам только мигни.

— Ах, что вы! Неужели дойдет до стрельбы? — всполошилась супруга Бурмина, делая круглые глаза. — Я говорила: от этих людей всего можно ждать. О боже! Вышли, как на гулянье...

Она настойчиво потянула Бурмина за рукав. Лесозаводчик, однако, уперся. Кто-то сказал ему, что демонстрацию разгонят, и Бурмин хотел своими глазами увидеть это приятное ему зрелище. Впрочем, он поколебался в своей уверенности, когда заметил, как вырядился Алексей Никитич. Полушубок в воскресенье! На главной улице! Черт возьми, в самом деле лучше держаться поближе к дому.