Бретёр - Яковлева Юлия

— Стул один, берите вы. Я сяду на кровать.

Но не сел. На лице его было смятение. Он стал ходить по комнате: три шага, поворот, три шага.

— Какой ужас… Я думал, вы не придете. Как вас благодарить? О, какой ужас… Что же это все такое…

— Сядьте, Прошин, не маячьте. От вас морская болезнь начинается, ей-богу.

И сам сел на стул. Прошин послушно упал задом на кровать, его острые колени чуть ли не притерлись к коленям Мурина. Он сухо сглатывал, кадык дергался вверх-вниз. Руками схватился за край кровати, точно сидел на жердочке над пропастью.

— Выкладывайте, Прошин. С того момента, как мы с вами расстались. Если соврете, начнете финтить или играть со мной в молчанку, как с полковником, я сразу встану и уйду.

Сразу встать у него не вышло бы. Но в голосе была угроза, которая подействовала. Прошин кивнул, дернув кадыком. Глаза его умоляюще смотрели на Мурина: красные и воспаленные. Губы были сухие, Прошин облизнул их. Он медлил.

— Итак, — строго начал Мурин.

— Я сам не знаю.

— Вашу ж мать! Я только что сказал…

— Но это правда! Я не знаю!

Мурин растерялся. До сего момента он был уверен, что Прошин прибегнул к тактической уловке. Но сейчас видел непритворный ужас. Колени Прошина дергались, разило острым потом, на лбу выступили капли.

— Я не знаю… Я сам — не знаю. Когда я пришел в себя, я был тут, тут. Арестованный! И все твердили: убил. Какой ужас. Мурин, почему я ничего не помню? Я что — спятил? Я сумасшедший? Ты должен мне ответить. Они правду говорят? Я убийца?

Мурин молчал.

Он крикнул:

— Тогда я конченый человек! Мне не место среди живых!..

И заплакал, по-детски, упав лицом в колени, закрыв лицо локтем. Тонкая шея с выемкой дергалась от рыданий. Она была мальчишеская, не мужская.

«Вся семейка горазда рыдать в три ручья». Мурин принялся сердито стучать пяткой по полу. Он смотрел на умывальник. В горле стоял ком. Ему было до смерти жаль Прошина. «Ничего не помнит… Убил — и даже этого не помнит. Спятил. Немудрено — от всего пережитого. Как все мы там. Проклятая война».

Мурин протянул руку, похлопал его по плечу:

— Дружок… Я знаю только то, что мне сказали.

Прошин вдруг выпрямился. От слез его серые глаза стали зелеными.

— Так узнай, Мурин. Узнай все. Выясни, что случилось.

Дурное предчувствие кольнуло Мурина.

— Почему ты об этом просишь? Ты сомневаешься? Ты что-то помнишь?

— Нет, — но голос Прошина звучал неуверенно.

— Вот что. Попытайся припомнить. Оборотись к прошлому вечеру. Расскажи с самого начала. Вот мы с тобой расстались. Ты вошел — что дальше?

Прошин пожал плечами, шмыгнул носом:

— Лакей забрал шинель. Сразу же — поднос с бокалами, я взял бокал, пошел в игрецкую. Там уже гудели. Баккара, рулетка, фараон, обычное. Я нашел стол, где метали. Так, поглядел немного.

Он умолк.

— Наверное, выпил еще.

— А потом? Что потом? — Мурину хотелось встряхнуть его.

Прошин качал головой.

— Попробуй припомнить. Не события. Но хоть образ, звук, какой-то проблеск. Какое-то ощущение.

Без толку.

— Подумай. В глубине души… Как перед богом: ты — мог это сделать?

Прошин задумался, глядя на пол. Глухо, как издалека, выговорил:

— Я — не мог.

Снова покачал головой и посмотрел умоляюще:

— И я — мог… Мурин. Совершенная темнота. Я ничего не помню.

Распрощавшись с Прошиным, Мурин едва не столкнулся с караульным — тот нес арестанту чай. В блюдце липко блестело варенье. Калач пах. Мурину свело живот — он почувствовал, что голоден, и решил доковылять от крепости до Троицкого моста, взять там извозчика и пообедать прежде, чем нанести визит мадемуазель Прошиной. Вытерпеть очередную порцию дамских слез можно было только на сытый желудок.

Но едва Мурин вышел из арочных ворот и прошел мимо полосатой будки, где стоял солдат с винтовкой на плече, на него чуть не налетела лошадь. Мурин прянул от морды, блестящего бока, взмахнул руками, чуть не упал. Лошадь встала всеми четырьмя ногами, так что посыпались искры из-под подкованных копыт, а весь экипаж тряхнуло.

— Буркалы разуй! — заорал Мурин. — Прешь куда!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Он разозлился больше от унизительного па, которое его вынудили проделать. Возница слетел с козел, квохча извинения, в которых слышалось «вашблародь», но Мурин также уловил и собственную фамилию. Он удивленно посмотрел кучеру в лицо — а потом узнал и лошадь, и экипаж: тот самый, на котором его прокатила мадемуазель Прошина. «О нет», — подумал Мурин. Но кучер уже распахнул перед ним дверцу, а из окошка донеслось:

— Господин Мурин, садитесь, садитесь же скорей. Что? Что братец? Как он? Что он вам сказал?

Кучер ловкой рукой впихнул Мурина, не церемонясь, под зад. Захлопнул дверцу. В углу куксился Егорушка. Видно было, что он не одобряет затею, но выбора не было: пришлось тащиться с госпожой. Как ни неприятен показался ему Егорушка, здесь Мурин ему посочувствовал. Теперь он вполне понимал, что вчера имел в виду Прошин, когда жаловался на чрезмерную заботу сестры.

— Я не могла усидеть дома, — нервно тараторила она по-французски. — Каждая минута в бездействии — просто мука адская. Столько необходимо уладить. У него чистая комната? Клопы? Сквозняки? Не сыро? Когда можно будет передать ему смену белья и платья? Трубку? Книги? Провизию?

Мурин подумал: «У всех свои способы не спятить». Метод мадемуазель Прошиной заключался в неистовых хлопотах и скороговорке.

Она толкнула ногой что-то, что пребольно стукнуло Мурина по голени.

— Я привезла корзину с едой. Вы узнали, чего ему требуется?

Мурину стало совестно. Он даже не подумал, нужна ли Прошину еда. И понял, что вполне оправдал предрассудки, которые дамский пол питает к мужскому, а именно — только что продемонстрировал полную беспомощность в хозяйственных, домашних делах.

— Эх-м, — ответил он. Мадемуазель Прошина не вызывала у него романтического интереса, но даже и в этом случае сознаться он мог далеко не во всем и для спасения своей репутации в ее глазах прибег ко лжи: — Домашняя еда очень кстати. Велите кучеру отнести все в караульную.

Глаза горбуньи блеснули:

— Вот! Я так и думала… Пантелей! — звонко крикнула она.

Карета качнулась и выровнялась — это кучер опять спрыгнул с козел. Дверца отворилась.

— Пантелей, бери эту корзину, — распорядилась барышня и обратилась к Мурину по-французски: — Куда ее нести?

Мурин объяснил кучеру, как пройти в караульную, и наказал упомянуть полковника Рахманова, понадеявшись, что никто не рискнет теребить полковника с подобной чепухой и ложь не вскроется. Тот кивнул, взял корзину за обе ручки и, крякнув, вытащил. Ногам сразу стало просторнее.

— А теперь мы с вами поедем к брату на квартиру и вы мне дорогой расскажете — все, все, все.

— Зачем со мной к нему на квартиру? — от удивления перешел Мурин на русский.

Егорушка встрепенулся.

— Как же? — она слегка покраснела. — Ему ведь надо переменить платье. Не могу же я сама разбирать его исподнее, невыразимые, и вообще, знать все прочее, что требуется мужчине. — И по-русски добавила: — Кто-то должен дать указания его камердинеру.

— Я к вашим услугам, — дребезжа, напомнил из угла Егорушка; о нем и забыли!

Мадемуазель Прошина не удостоила его ответом. Она не считала его мужчиной.

— А, — Мурин кашлянул. — Да, конечно.

Он осторожно разогнул колени, чтобы ненароком не приложить ногу к ноге мадемуазель Прошиной и не оскорбить тем самым ее стыдливость.

Карета покатила. Мурин старался не смотреть ни на кого в особенности и не думать о том, как голоден. В полумраке белел повязкой управляющий Егорушка. Хозяйственные темы иссякли, и мадемуазель Прошина молча глядела в окно, опершись виском на раму. Бледный свет петербургского дня ее не красил. У носа и на лбу мадемуазель Прошиной пролегли морщины. Взгляд был тяжелым. Видимо, под стать мыслям. Они давили тяжким грузом.

— Он сознался? — вдруг спросила она. И так как Мурин молчал, отлепилась от окна, выпрямилась: — Отвечайте. Не хочу, чтобы меня жалели. Если мой брат убийца, я должна это знать.