Российский колокол №1-2 2016 - Коллектив авторов

Этот философский и эстетический фон чрезвычайно важен. Мы нам предлагает сегодняшняя культура с назойливостью «напёрсточника» – прежде, чем откроем книгу стихотворений Дианы Кан и войдём в её художественный мир, исполненный высокого национального задания и духовной ответственности.

В кругу молчаливых монашексмирив горделивую грусть,в букет монастырских ромашеклицом покаянно уткнусь.

Туманы. Дурманы. Обманы…Вот мир, где познала я тьму.«Отыди от мене, сатано!» —при встрече отвечу ему.

По древним русским народным представлениям, поверхность земли расстроена грехом, поразившим мир. Но в глубине лежит настоящее, чистое земное тело, с которым связан образ Богородицы. Так и человек, до предела опутанный мирской суетой и тяжкими проступками, не является существом окончательно погибшим, потому что в глубине своей душа человеческая – христианка. Это же можно сказать и о современной России.

Глубинка русская, держись!Трудись, родная, дотемна!Такая, знать, приспела жисть,что ты столице не нужна.

…С любы́м, как с лю́бым, в пляс идёт.весельем чумовым зайдясь…Поберегись, честной народ!Ей всё равно, что грязь, что князь.

Москва, Москва… Как та свинья,которой не до поросят,когда залётные князьяеё саму вовсю палят.

У Дианы Кан «заблудшая земля» ещё хранит заповедную чистоту в медвежьих уголках, малых селах, лугах и лесах, в то время как столица собственного нравственного падения совсем не стесняется, распространяя порок по русским городам и весям. Одухотворённые строки поэтессы, так или иначе связанные с образом земли, невозможно прикрепить к тесному пространству нынешнего российского центра.

«Жалкая торба пустая» – зримая примета провинциальной скудости – оказывается мистическим звеном, соединяющим истоптанную дорогу с «голубиным» земным телом. В этой былинной «торбе» сквозит «тяга земная», рядом с которой приоритеты цивилизации – смехотворны.

Современный человек – существо легкомысленное. Чужой разор и беда для него будто картинки на телеэкране, который всегда можно отключить. Но грянул гром, рухнули благополучие и покой – и вчерашний герой вдруг превратился в одиночку, чьи душевные терзания теперь никому не интересны. И кажется, нет для него ни пути, ни дома на всём белом свете.

Тогда, коль недоля приспела такая,к родимой земле припади.И, щедро слезами её окропляя,окрепни у ней на груди.

Это родство земной глубины и человеческой души – в её первозданном, «голом» виде, когда она не обременена заботами о мгновенном, пустом, тщетном. Именно потому образы земли так важны для понимания человека в стихотворениях Кан.

Облики земли у поэтессы, как правило, разделены. Востоку принадлежит песок, вздымаемый ветром пустыни и заметающий царства, прежде славные и великие. Русь соединена со степью, каменистой и ухабистой дорогой, лесной поляной, болотиной, огородной пахотой, полевой стернёй. Только среднерусская пыль, взметаемая грозовым дуновением, как будто сроднена с пылевой азиатской бурей. Но если Восток внушает человеку мысли о тщетности земных усилий, какими бы целеустремлёнными они ни были, то российские просторы напоены дремлющей свободой и жизненной силой, спрятанной в слоях чернозёма и готовой явить себя с первой тёплой дождевой или речной влагой.

Песок и пыль – символический аналог времени. Судьба связала детство и юность Кан с Азией, закалившей её характер и волю.

Корейская и казацкая кровь смешались в жилах поэтессы, породив жёсткий характер и мягкую отходчивость, ярость бойца и православную покаянность.

Вместе с тем Кан отчётливо понимает разницу между кровным родом – и родом духовным. Отдавая земле земное, не отрекаясь от прожитой жизни и всем существом впитывая жизнь настоящую, поэтесса чувствует мистику Святой Руси и собственную принадлежность к Небесному Отечеству.

И роняет признание, объемлющее почву и надмирные пределы, певческий дар и нравственный долг воина, защищающего от врага родимый дом:

Корнями в землю русскую вросла…И нет на белом свете ремеслапревыше этой связи корневоймеж вольным небом и родной землёй.

Образы рек, и в особенности Волги; лица простых людей, тянущих нелёгкую жизненную лямку; печаль разорения и сердечное умиление красотой русского пейзажа; тяжкий труд униженных и оскорблённых соотечественников; почитание таинства свежего, теплого хлеба; любовь и ненависть, терпение и стоицизм – всё слилось в некий художественно-бытийный поток, вдохновенный и властный. Такова поэзия Дианы Кан, в своей полноте и национальная, и православная.

Пора крещенских водосвятий…Ты поутру пораньше встань.Мы, помолившись у распятий,молчком пойдём на иордань.

По два ведра на коромысле,что всклянь полны святой водой,прогнавши суетные мысли,мы в избу принесём с тобой.

…Всем хватит Божьей благодати,покуда с нами Бог ещё!

В этом стихотворении есть два небольших акцента, которые подчёркивают неразрывность бытийной триады земля – небодуша: «мы… молчком пойдём»; «покуда с нами Бог ещё!..». Малыми штрихами («молчком»; «ещё») показано состояние смирения, без которого православный христианин немыслим.

Русскому человеку свойственна страсть и раскаяние, удаль и сосредоточенная молитва, соединение дома и храма. Красный угол с иконами, опрятная казацкая хата, хлеб на столе, умытые дети, заботы высокие и приземлённые – русский характер формировался в похожих рамках. Сохранившийся в старых людях, он являет себя ныне молодому поколению, которое с удивлением взирает на строгий кодекс жизни человеческой и понимает: так лучше – теплее, надёжней, вернее. Ибо старые люди – своего рода край мирового полотна, а молодые – нить, которую сучат каждое мгновение…

О, бабушка Настя! Ты в жизни нелёгкой и долгойпо русской своей, по сердечной своей добротестаралась с молитвой, с поклоном и с тряпкою волглойи душу, и землю, и дом содержать в чистоте.

Поэтический контур Святой Руси в стихотворении «Знай скрипи своим оралом…» объединяет почву и судьбу, полевой простор и поднебесье, песню и тишину, мгновение и вечность. Короткая строка вмещает в себя точные приметы и сладкой чужбины, и суровой родины. Вновь пространство жития, как почти везде у Дианы Кан, расчерчивают реки.

Пусть меж Тигром и Евфратомсладко соловьи поют…Нам с тобой туда не надо.Мы с тобой сгодимся тут.

Утечёт рекой по древусеребро словес людских.И степняцкие напевыукротят надменный стих.

А когда слова умолкнут,воцарится вновь покоймеж Урал-рекой и Волгой,меж Днепром и Дон-рекой.

Потому что между речьюсвыше Господом данаправославному наречьюзолотая тишина.

Апокалипсическое «прибавленное время» будто проявляется в глубине стихотворного текста. Героический подвиг и междоусобная брань отойдут за горизонт, и воцарится «золотая тишина», в которой нет противоречий. Она покроет претворённую землю и другое, светоносное небо, знакомое нам по православным иконам, и в ней не будет молчания могилы, потому что Христос – «начальник тишины».

У Дианы Кан образная речь, по видимости, пряма и понятна, однако почти всегда в её строках содержится отблеск метафизики, 104 едва заметный надмирный знак, свободно соседствующий с реальным чередованием слов и ритмов, красок и предметов. Это как мимолётный жест или мгновенное изменение лица, когда за наглядным – вдруг приоткрывается бездна.

Одновременно стихи Кан насыщены изобразительностью, причём очень часто – в отсутствие привычных поэтических тропов.

Девочка-узбечка Тульганой дарит азиатскую лепёшку гостье, и та собирается увезти скромный подарок домой, в Россию.

Я её за тридевять земельувезу в страну берёз и елей,чтоб приснился доченьке моейрокот голубых памирских селей.

Там укрыл бескрайние поля,словно хлопок, русский снег глубокий…Пусть узнает девочка мояголос моей Родины далёкой!..

Художественное тут почти неуловимо: текст повествует о событиях и намерениях, а главное поэтическое сообщение передается поверх слов, из души – в душу. Как правило, подобная лирика непереводима на иной язык. Русский литературный XIX век даёт нам множество подобных примеров, среди которых Пушкин и Некрасов – первые.

Множество стихотворений Дианы Кан рассказывают читателю о скромных русских реках, в которых поэтесса видит приметы самых разнообразных людских характеров.

Скромница Татьянка, ворчливая, тщеславная Вазуза, суетливые и старательные Самарка и Сок, погружённая в себя, неторопливая речка Мо́ча. Мастерски развёртывая сюжет, Кан словно бы ведёт речь о дорожном попутчике, соседе, служивом человеке, о шумливой ребятне, оживляющей своими звонкими возгласами притихшую деревенскую улицу, порушенный городской двор. Она с поразительной лёгкостью поведает как будто житейскую историю, но внимательный взгляд обнаружит в одной её стихотворной строфе точные координаты времени и пространства, нравственные вехи и выбор, перед которым замирает человеческое сердце.