Львы в соломе - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

закосел, а как-то люто взбодрился. И этаким манером — взбудоражен, глаза горят, как фары, расступись и берегись! — вышел к братве, столпившейся на пятачке.

На вопрос его, узнает ли женщина кого-нибудь из вчерашних воров, одна показала на Васю-Гусара, по-блатному — пахана.

Роман Дмитриевич, не дрогнув ни единым мускулом, подошел к, Васе, посмотрел в упор. Отвечай, приятель! Тот весело оттолкнул его, развинченной походкой пошел к своей машине, но Роман Дмитриевич — нет, не уйдешь в этот раз! — догнал его. Он упредил удар обозленного Васи…

И надо было такому случиться: потом, лет десять спустя, когда Роман Дмитриевич обзавелся собственным хозяйством, женился, — словом, жил иными заботами, в селе нежданно-негаданно объявился Вася-Гусар, поизношенный и с виду посмиревший, купил по соседству дом. И хотя Роман Дмитриевич свято соблюдал поговорку: «Кто старое помянет, тому глаз вон», дружба между ним и Васей не завязалась. Да и понятно: у того, как вышло на поверку, только внешность малость изменилась, а душа и повадки остались те же.

Ни в совхозе, ни даже где-то на стороне Вася-Гусар не трудился, если верить, обходился пенсией, выплачиваемой ему за инвалидность. Пенсия-то была, как говорится, с гулькин нос, иная почтальонша постесняется принести, но Васю такое дело, видно было, ни капельки не огорчало.

Говорили, что он пенсию эту специально выхлопотал, чтобы иметь при себе инвалидную книжку, которую часто вынимал из штанов, когда добивался льгот, вполне законных для истинных инвалидов. Правда, в селе жизнь Вася справлял тихую, можно сказать, благопристойную: не пил, не буянил.

Время от времени к Васе-Гусару приезжали сыновья — Борис и Никита. Борис, старший, уже успевший отбыть два года срока, — и вправду яблоко от яблони далеко не падает, — этим летом чересчур старательно занялся садоводством. Тем же увлеклась и дочь Романа Дмитриевича, Зина, только что закончившая десятилетку.

От этих дум Роман Дмитриевич, малость свыкшийся со своим положением, — засыпанный по шею землей, — так разволновался, что забыл о громоздившемся на краю ямины бруствере…

В груди у него сделалось тесно — подумал о Борисе: пялился в дочку, небось, лапнуть захотел, а она, молодчина, оказалась не такой уж дурехой.

Потревоженная грудью земля зашевелилась, напомнив о себе пригоршней комьев. Переждав угрожающий момент, Роман Дмитриевич вдруг совсем оцепенел. С замирающим сердцем прислушался к звяканью ведер в соседнем саду. Вася, должно быть, поливал грядки. Роман Дмитриевич, внутренне холодея, посмотрел в небо: над головой синева уже густела, только справа, где закат, было еще светло, и смеркаться начнет не скоро.

Роман Дмитриевич с замирающим сердцем следил за звуками, издаваемыми ведром, — не дай бог, Вася по привычке навалится на плетень, чтобы заодно обшарить глазами соседский сад. Если увидит Романа Дмитриевича, вернее, голову его, со стороны, должно быть, кажущейся лежащей в свежевырытой яме, — неизвестно, как эта картина подействует на Васю-Гусара. Нервы, поди, уже не те, что в молодости, — возьмет да завопит, людей позовет. Страшась позора, больше чем смерти от удушья, Роман Дмитриевич натужно дернулся онемевшим телом — пускай уже засыплет! — и неожиданно почувствовал облегчение. Ниже колен щекотливо заструилась земля, — она, видно, осыпалась в ту самую непонятного происхождения пустоту.

Грудь уже обнажилась, и Роман Дмитриевич, сделав пять-шесть глубоких вздохов, еще бодрее принялся освобождать себя от плена. Он раскачивался слева направо, однако земля, сдавив голени, застопорилась.

Уморившись, Роман Дмитриевич перевел дыхание и вдруг приметил за садовой калиткой, в синих сумерках бредущую по тропе фигуру. В человеке, открывавшем калитку и робко вошедшем в сад, нетрудно было узнать Серегу Блинова, и все же Роман Дмитриевич, зажмурясь, стал внушать себе, что ему мерещится.

Когда открыл глаза, Серега стоял шагах в трех от него, округлив бубликом рот, — хотел, видно, что-то сказать, но не мог.

Отсюда, с уровня земли, Серега казался недосягаемо-высоким, и если бы не испуганное выражение на лице, можно было бы подумать, что все так и есть.

— А, Серега… — выговорил Роман Дмитриевич, запрокидывая голову. — Что так поздно гуляешь да в чужие сады забредаешь?

— Я… это самое… — смутился Серега. — Это я по старинке. Мальчонкой по этой тропе ходил. Ух, ты!.. А я уж думал!

— А ты еще и думать умеешь, — начальственно сказал Роман Дмитриевич. — Верно, вас, молодых, первым делом разным мыслям учат, а потом работе.

К Роману Дмитриевичу пришло радостное настроение: придумал, как объяснить, почему закопался в земле.

— Мне, Роман Дмитриевич, кажется, что вы сами себе противоречите, — окончательно очухавшись, сказал Серега. — Вы сами, когда я практику проходил, говорили: сперва обмозгуй, а потом берись делать… Вот я и пришел, если вы не против, диплом обмыть.

Серега шлепнул ладонью по оттопыренному пиджаку.

— Ну, шельмец! — смягчился Роман Дмитриевич. Выпить стопку, признаться, после такого приключения было заманчиво. — Сходи-ка за лопатой. У гаража поищи.

— А это вы с какой целью? — спросил Серега, вешая пиджак на яблоню.

— Про статические заряды слыхал? — поднял глаза повеселевший Роман Дмитриевич.

— Как же, — кивнул Серега. — Еще маленький был, рассказывали, как в Верхнем Талалаеве агрономшу молния ударила. Тоже в землю закапывали.

— Соображаешь! — похвалил Роман Дмитриевич. — Ну, беги за лопатой.

Сидели потом в «доме творчества» при свете двух свечей, закусывая сорванными с грядки зеленым луком и огурцами, на которых свежо взблескивала ночная роса.

— Значит, Никифорыч сказал, чтобы ты помалкивал, — задумчиво говорил Роман Дмитриевич. — Насчет твоего возможного назначения. А ты его ослушался и прямиком ко мне…

— Не люблю, Роман Дмитриевич, тихой сапой, — испуганно встрепенулся Серега. — Если бы какое высокое начальство, куда ни шло… А то рабочком — Никифорыч… «Будь, говорит, наготове. Я Митричу подарок уже велел купить. Радиолу. Стерео…»

— Стерео? — покачал головой Роман Дмитриевич. — Чего удумал? Не помню, чтоб я ему такую свинью подложил.

— Стереофоническую радиолу. Чтобы вы могли музыку в объеме чувствовать. Вроде в середке оркестра сидите. Кругом играют.

— Поостыл я по этой части, — стыдясь своей неграмотности, сказал Роман Дмитриевич. — У меня, знаешь, баян. Когда затоскую — играю.

— Я слушал, — радостно засветился Серега. — Хорошо, за душу берет. А стерео — для снобов.

— И что ты ему в ответ?

— Говорю, не потяну. Еще сказал, что втихаря занимать должность не буду. Не учили нас этому ни в школе, ни в институте.

— Отбрил, — одобрительно взглянул на Серегу Роман Дмитриевич. — А он что?

— Говорит, мал еще, чтоб меня критиковать. Добровольно не пойдешь — заставим. Государство, мол, образование дало не задаром. Если, говорит, тебе совестно, что Басова выживаешь, можем Третьякова из другого отделения назначить. Ну, что-то вроде переходного правительства сформировать. Этак, мол, за год-полтора освоишься… Я, говорит, о здоровье Романа Дмитриевича пекусь…

— Ишь, радетель… — нахмурился Роман Дмитриевич. — А ты молодец, Серега.