Сент-Экзюпери - Марсель Мижо

Никто не имеет права сравнивать такого человека, как Ибсен, с господином Пиранделло. Первый писал, чтобы довести до сознания людей то, чего они не хотели понять. Он жил настоящими духовными проблемами... Наконец, удалось ему это или нет, но Ибсен стремился дать нам не новую разновидность лото, а духовную пищу...

...И с другой стороны Пиранделло; он, может быть, и замечательный драматург... но создан он и послан на землю для того, чтобы развлечь светскую публику и дать ей поиграть в метафизику, как прежде они играли в политику, в отвлеченные идеи и в драмы измен...

Поймите, пожалуйста, это не личный упрек... и не литературное пристрастие – было бы претенциозно с моей стороны так яростно на этом настаивать. Но здесь своего рода нравственная проблема...

Люди света несколько лет назад точно так же ухватились за беднягу Эйнштейна. Им захотелось ничего ни в чем не понимать, почувствовать великую растерянность, «дыхание неведомого». Эйнштейн был для них чем-то вроде факира...

... Заметьте, если люди, как правило, и стараются развить свою память, знания, свое уменье красиво говорить, то почти совсем не стараются культивировать свою мысль. Они хотят правильно рассуждать, а не мыслить верно...

Вот поэтому-то и нужно любить Ибсена, который все же апеллирует к пониманию людей, и отказаться от Пиранделло, от лжеголовокружения...

Первое качество, необходимое для понимания, – это бескорыстие, забвение себя, Светская же публика «получает удовольствие» от науки, искусства и философии, как получают удовольствие от потаскушки. Пиранделло – своего рода потаскушка...

Люди света говорят: «Мы перекинулись идейками», – мне они противны.

Я же люблю людей, крепко связанных с жизнью, с необходимостью есть, кормить своих детей и дотянуть до следующей зарплаты...»

И чтобы у Ринетты не осталось никаких сомнений насчет того, как относится Антуан к людям «света», он приводит разговор Леона Верта со светской дамой:

«– Но, сударь, – говорит дама, – если вы настаиваете на том, что людей нужно любить, зачем отбирать у них бога, высшее утешение?

– А затем, – отвечает собеседник, – чтобы они искали других богов и свернули вам шею.

Мне очень нравится это!» – добавил Антуан.

Эта резкость и категоричность суждений, за которую Антуан, впрочем, тотчас извиняется, оправдана силой его внутреннего развития. В его жизни наступает момент, когда взгляды и мысли окружающих уже не только не могут удовлетворить душевную жажду, но мешают исканиям себя, собственного лица. Светские салоны, необходимость придерживаться царящего там тона, эти шутливые представления знатным гостям: «Вот очень талантливый литератор!» – все это суета, это вытаскивает на поверхность жизни, мешает прислушаться к себе.

И поэтому очень кстати пришлась служба торгового агента – разъезды в одиночестве по заштатным городкам. Антуан завершил стаж на заводе, теперь он торговый агент фирмы «Сорер» с приличным заработком и не менее заманчивыми перспективами, о которых он тут же сообщает матери: пусть порадуется тому, что ее «взрослый» сын при деле.

Вынужденное, но втайне желанное одиночество скоро приносит плоды. Оказывается, что недовольство окружающими таит за собой более глубокое чувство-сознание собственного несовершенства. А оно заставляет особенно строго выбирать собеседников, друзей, для того чтобы каждый прожитый день чему-нибудь научил Антуана. Вот как рассказывает он матери о том, что с ним происходит:

«До востребования, Монлюсон, 1924 год

(департамент Аллье).

Дорогая мамочка!

Вот я и в этом славном городе Монлюсоне. Городе, который я нашел спящим в девять часов вечера. Завтра приступаю к работе. Надеюсь, как-нибудь да пойдет, хотя конъюнктура и не блестящая.

Не надо слишком на меня сердиться за мое письмо к Диди, оно было написано под влиянием сильного волнения. Не переношу больше, если не нахожу того, чего ищу в ком-нибудь. Каждый раз, как я замечаю, что склад ума, казавшийся мне интересным, на самом деле лишь нехитро слаженный механизм, я испытываю разочарование и отвращение. И я начинаю сердиться на этого человека. Я отстраняюсь от многих персон и от многих людей – это сильнее меня.

В этом маленьком салоне провинциального отеля напротив меня сидит великолепный «красивей». Он разглагольствует. Думается, это какой-то местный землевладелец. Он глуп, никчемен, а шума много. Не переношу больше и этих людей. Если я женюсь и потом обнаружу, что жене нравится такая публика, я буду несчастнейшим из людей. Ей следовало бы любить только умных людей. Бывать у Н. и компании стало для меня совершенно невозможным: не могу больше открыть рта, меня там все поучают.

То, что я вам сказал относительно X...» не должно вас огорчить. У меня нет никакого уважения к этой лжекультуре, этой мании искать всяческие предлоги к выражению фальсифицированных эмоций, к этим избитым способам выражения чувств, чуждым истинному, питающему ум любопытству. Запоминать из прочитанного или увиденного только самое броское, только то, что может быть стилизовано! Не люблю этих людей, которые испытывают рыцарские чувства, когда на костюмированном вечере они выряжены мушкетерами.

Но у меня, мамочка, есть и настоящие друзья, которые меня знают лучше, чем те, другие, они обожают меня, и я отвечаю им тем же. Это доказывает, что я чего-то да стою. Для родственников я остался поверхностным существом, болтуном и жуиром. Это я-то, который даже среди удовольствий ищет, чему бы научиться, и который не выносит трутней из ночных кабачков, я-то, который в их обществе почти никогда не открывает рта, потому что никчемные разговоры претят мне. Разрешите мне даже не выводить их из их заблуждения, это излишне.

Я такой отличный от того, чем бы я мог быть. Мне достаточно, что вы это знаете и немного меня уважаете. Вы прочли мое письмо к Диди не под тем углом зрения. Оно было вызвано отвращением, а не цинизмом. Когда за день намаешься, к вечеру становишься таким. Каждый вечер я подвожу итог прожитому дню. Если он был бесплоден для меня, я зол на тех, из-за кого я потерял его и в кого я было поверил.

Не обижайтесь на меня также, что теперь я почти не пишу. Повседневная жизнь так незначительна и однообразна. О внутренней жизни говорить трудно: удерживает какое-то чувство стыдливости. О ней так претенциозно говорить. А между тем вы не можете себе представить, насколько эта внутренняя жизнь – единственное, что имеет для меня значение. В ней происходит переоценка всех ценностей и даже в том, что касается суждений о других. Мне безразлично, что какой-нибудь тип «добр», если его лишь легко растрогать. Меня – такого, как я есть, – следует искать в том, что я пишу, – это добросовестно выверенный и осмысленный итог всего, что я думаю и вижу. Тогда только, подведя этот итог, в тишине моей комнаты или в кафе я могу остаться наедине с самим собой, избежать общих мест, литературных трюков и с трудом выразить себя. И тогда я чувствую себя честным и добросовестным. Не выношу больше ничего броского, что, воздействуя на воображение, меняет угол зрения. Многие писатели, которых я любил за то, что они мне доставляли, без всякого с моей стороны напряжения ума, наслаждение наподобие щекочущих нервы эстрадных мелодий, теперь вызывают во мне подлинное презрение. Вы не можете также требовать от меня, чтобы я писал новогодние письма в день Нового года.