Сент-Экзюпери - Марсель Мижо

Разумеется, контраст между блестящей светской публикой и тем, что видит Антуан вне ее круга, велик. И, конечно же, он отражается на поведении молодого человека. У двоюродной сестры Антуана Ивонны де Лестранж – светской дамы – он подчеркнуто отказывается от обеда, довольствуясь чаем: «Я не заработал на обед – значит, не должен обедать». Это и проявление независимости перед лицом тех, у кого ее достаточно. Это и невысказанное: «Я не ваш, я живу другим». И в то же время Антуана тянет к среде, с которой он связан общностью происхождения, может быть, особенно сильно потому, что здесь люди искусства, литературы, атмосфера, необходимая начинающему писателю, хоть он и чувствует, что не со знакомства с Андре Жидом, с Рамоном Фернандесом или с Гастоном Галлимаром нужно начинать. Ну что ж, тем лучше: знакомство со знаменитостями и их издателем только подстегивает Антуана, дает пищу для размышлении. Каждый писатель, бывающий в салоне Ивонны де Лестранж, внес в литературу что-то сдое: свое восприятие мира, свое понимание жизни. И у Антуана будет свой взгляд, и он привнесет в литературу свой взгляд на мир, свое понимание жизни, свое особое видение. И Гастон Галлимар когда-нибудь станет его издателем...

А пока что он находит слушателей и собеседников среди своих друзей: вернувшись в Париж, он вновь встречает Ринетту де Соссин, Эвсебио (под этой кличкой скрывается известный альпинист), с которым прежде так часто спорил.

«С ним невозможно спорить! – восклицает Эвсебио. – Он не дает слова сказать!»

Казалось бы, благовоспитанный приятель Антуана прав: разве можно спорить с несдержанным человеком, безусловно убежденным в собственной правоте? Но 'резкость возражений Антуана основана на долгих и глубоких раздумьях. К двадцати трем годам он успел разрешить для себя так много вопросов, неизбежно встающих перед каждым, кто берется за перо, что уже только поэтому можно верить в его литературное будущее.

«Вчера вечером, – рассказывает Антуан Ринетте, – я присутствовал при триумфе прелестного Эвсебио. Он расписывал перед полным залом, как поднимаются на горные пики, более заостренные, чем шпиль колокольни. Он небрежно щеголял своим героизмом, и пожилые дамы дрожали. Рассказ был неплох, но зато описания... Его „величественные вершины“, фон неба, восходы и закаты солнца были слаще варенья и своими красками напоминали монпансье. Розовые пики, молочные горизонты, скалы, „позолоченные первыми лучами восходящего солнца“. Предметы у него остаются абстракциями. Это „вершина“, „закат“, „заря“ – вообще. Это взято напрокат из магазина бутафории.

Плох здесь метод, точнее – отсутствие видения. Нужно учиться не писать, а видеть. Писать – это уже следствие. Эвсебио берет какой-нибудь предмет и всячески пытается его приукрасить... Это же трюк! Нужно подумать: «Как мне выразить это впечатление?» И образы родятся из той реакции, которую они вызывают в вас... Всегда исходите из впечатления. Тогда это не будет банальным... Посмотрите, как самые невнятные монологи у Достоевского выглядят логичными, необходимыми. Связь их чисто внутренняя... И интерес к ним не ослабевает... Невозможно создать живой персонаж, наделяя его достоинствами и недостатками и строя на этом роман. Его основа – пережитые чувства. Даже такое простое чувство, как радость, слишком сложно, чтобы его можно было придумать... Одна радость не похожа на другую. И нужно выразить именно это различие, собственную жизнь радости. Однако нельзя педантично ее объяснять. Необходимо выразить ее через ее проявления... Если же вы находите, что слова «радость» достаточно для того, чтобы передать со стояние вашего героя, это означает лишь, что герой ваш – бутафория, что вам нечего сказать».

Вот такой простотой и емкостью мышления обладает Экзюпери к двадцати трем годам. Можно подумать, он провел молодые годы не за штурвалом самолета» а в университете. А может быть, он и мыслит так ясно именно потому, что мыслит сам, без наставников, без нужды сдавать экзамены... Эти рассуждения Антуана – просто замечания по частному поводу. Правда, таких поводов представляется множество, и Антуан особенно гордится тем, что способен влиять на поступки людей, на их души.

Разве не лестно получить от товарища письмо с такими выражениями признательности:

«Я хорошо понял все, что ты мне сказал. Одинаково хорошо и то, о чем я впервые узнал от тебя, и то, что я смутно чувствовал в себе, а ты прояснил. Ты ведь умеешь думать и выражать свои мысли ясно и просто... Если бы ты знал, как я восхищаюсь той работой, которую ты проделал со мной, и ее результатом».

И Антуан, объясняя, почему он занялся воспитанием своего товарища, говорит:

«Я хочу видеть его живым человеком, а не книжным».

Это желание, во всяком случае в его первой части, останется навсегда любимейшим занятием Экзюпери, его главным промыслом на земле. «Видеть человека живым...» Желание далеко не всегда осуществимое. Но именно оно-то и движет поступками Антуана.

Рене де Соссин надолго останется другом Антуана, может быть, как ему будет казаться, последним другом, связывающим его со сверстниками из парижского «света». И все же именно ей суждено было выслушать самые горькие суждения Сент-Экзюпери о слое, в котором он рос. Нет, не социальные упреки, не противопоставление имущих неимущим лежат в основе его горьких суждений. Он и тут мыслит самыми общими категориями, стремится проникнуть в суть вещей. Он упрекает «людей света» в том, что они несерьезны, что духовную жизнь, доступную прежде всего им, они превратили в игрушку.

Началось все с обычного спора, какие заводили молодые люди в кондитерской «У белой дамы». В то время с большим успехом в Париже шли пьесы Пиранделло. Сестры Соссин наперебой восхищались «Арсеном Дюпеном» и «У каждого своя правда» в постановке братьев Питоевых.

Услышав слова восхищения, Антуан помрачнел. А когда младшая сестра Ринетты сравнила Пиранделло с Ибсеном, он взорвался:

– Как! Как вы можете сравнивать! Ваш Пиранделло – это же философия консьержки!

Такое высказывание в глазах девушек из хорошей семьи было нарушением всех приличий. Антуан почувствовал это и, вернувшись к себе, ночью написал Ринетте длинное письмо с извинениями. Но что за странные извинения! Они скорее похожи на серьезные и глубокие обвинения.

«Я бесконечно сожалею, что позволил себе это „философия консьержки“, но вовсе не жалею о том, что взорвался.

Никто не имеет права сравнивать такого человека, как Ибсен, с господином Пиранделло. Первый писал, чтобы довести до сознания людей то, чего они не хотели понять. Он жил настоящими духовными проблемами... Наконец, удалось ему это или нет, но Ибсен стремился дать нам не новую разновидность лото, а духовную пищу...