Хорошо жить на свете! - Вера Новицкая

Митина жертва. — Предложение

Ох, как страшно: последний день перед спектаклем! Вдруг провалим! Работы осталось еще довольно. Билеты мальчики уже давно сделали и роздали все, a вот афиши еще не готовы; мы нарочно не хотели их заранее показывать, чтобы был зрителям сюрприз, и они только в последнюю минуту узнали, какая пьеса идет. Женя с Митей пишут программы; конечно, я свои страшные каракули не берусь туда сажать; я с Ваней, Сережей и Леной устраиваем сцену; Оля и здесь норовила ничего не делать, говорит: «Ведь я буду именинница, так другие должны заботиться обо мне». Ну ее совсем!

Представление будет у нас, потому что в нашей даче самая большая зала, да еще и с колоннами, так что очень удобно сцену отделить. Занавес мальчики делают из простынь, a сверху для красоты на них наклеиваем фигуры из разноцветной бумаги, в самой же середине занавески, как раз где швы, налепили большую золотую лиру; говорят, в театрах она всегда висит, мне помнится, что и я видела. С правого верхнего края в простыне громадная дыра, так и вырван большущий клок. Думали мы, думали: чем ее закрыть? Решили вырезать большую-большую бабочку из бумаги: половина крыла зеленая, половина красная, иначе не вышло, больше бумаги не осталось; вырезали и посадили в несчастный угол; ничего, хорошо, все же лучше, чем дыра.

Я прежде совсем не боялась за наше представление, a теперь боюсь: надо же было такой беде случиться, чтобы Митя целых три дня носу к нам не показывал; ну, как же без него репетировать? Так три дня и пропало. И Сережа, и Ваня по нескольку раз к нему бегали: «Не могу выйти болен», — говорит. Сегодня наконец явился, скучный такой, сконфуженный. Все пристают: «почему так давно не приходил»? — Не мог, горло болело. A сам красный-красный. Потом сижу я на полу, колечки к занавеске пришиваю, a он подходит ко мне и говорит: «Мусенька, тебе я вправду скажу; я вовсе болен не был, это я им только настоящей причины говорить не хотел, стыдно, да и смеяться бы стали. Я наказан был».

— Наказан? Как так, что же ты накуролесил?

— Да ничего особенного. Помнишь шоколад, что я тебе последние дни носил?

— Ну, так шоколад-то этот я потихоньку у тетки таскал; очень мне уж тебя с твоей шишкой жалко было, и хоть чем-нибудь побаловать хотелось, a тетка (чудачка этакая!) его не особенно-то и ест; я думал, она и не вспомнит про него. Для себя бы я ни за что не взял, я и не съел ни одной плитки, a ведь это для тебя…

— Ну?

— Ну, a тетка хитрая: заметила, что шоколад исчезает, да ничего не сказала, хотела подкараулить. Я и пошел, как всегда; только я за плитку, a она меня за руку. «А, говорит, так вот кто у нас потихоньку таскает, вот от кого на ключ все запирать надо! Ах ты, дрянной воришка».. Это я-то, я-то Муся, воришка!..

Бедный Митя не мог договорить, слезы душили его. Мне так стало его жалко; ведь это он ради меня пострадал; двумя руками я обхватила его за шею и крепко обняла, a колечки так и посыпались по всей зале. Митя горько плакал. Когда он успокоился, то договорил до конца: тетка за наказание хотела ему совсем запретить участвовать в спектакле, но потом уж одумалась, и только три дня запретила из дому выходить.

— Муся, — говорил он: — может и ты подумаешь, что я… воришка? Ведь я для тебя, только для тебя это сделал, ты так любишь миньон. Скажи, ты веришь, что я честный мальчик?

— Верю, Митенька, верю, что ты самый лучший, самый честный и самый добрый мальчик на всем свете, и я очень-очень люблю тебя!

— Правда, Муся? — радостно проговорил он: — ну тогда все пустяки, я даже рад, что я за тебя наказан был. Я все, все для тебя сделаю, но когда ты вырастешь, то выйдешь за меня замуж, да?

Опять у него были полные глаза слез, и мне так жалко было его; ну, как я его теперь огорчу и скажу, что я решила никогда замуж не выходить?.. Ведь это еще так далеко, он может быть потом и сам раздумает жениться на мне, зачем его пока огорчать! Я согласилась… Он обнял, поцеловал меня, и мы стали вдвоем собирать по полу раскатившиеся колечки.

Неужели я в самом деле буду «табачницей»?

Спектакль

Вот и прошел наш спектакль; нечего больше ждать, не о чем волноваться. Жаль!.. Но опишу подробно все с самого начала. После завтрака мы все, как и на Ванины именины, пошли поздравлять Олю. Она получила в подарок от родителей черненькие часики с золотой монограммой и книжку «Девочки», сочинения Лухмановой, на вид очень интересную: на картинках все институтки нарисованы, и одна такая маленькая, хорошенькая прехорошенькая.

Опять был шоколад, и торт, и всякие вкусности: но нам всем не до еды было, мы слишком волновались в ожидании вечера, и все припоминали, не забыли ли чего. Игр, конечно, никаких не затевали, a все бегали к нам в залу смотреть, хорошо ли все устроено. Обед мы упросили подать в половине четвертого, чтобы успеть все приготовить и переодеться, — ведь в половину седьмого представление.

За обедом мы тоже ничего почти не ели и, не досидев до конца, побежали одеваться и причесываться. Сперва должна идти пьеса, потом живые картины.

Стали меня причесывать: это было вовсе нелегко: так и торчат мои несчастные завитушки во все стороны. Оля говорит, что я с дамской прической похожа на черного пуделя. Надела я мамочкину черную юбку, которую снизу надо было подшить на хороший кусок; голубую батистовую блузку и сверх неё черный бархатный корсетик, который у меня был от маскарадного костюма; туалет очень приличный для барышни. Оля (моя мать) надела капот бордо своей матери, который совсем хорошо на нее пришелся; волосы ей сильно обсыпали картофельной мукой, чтобы она седая была; a причесать не трудно, коса у неё длинная. Ваня (генерал) обвернулся в байковое одеяло и надел сюртук, который раздобыл у какого-то знакомого офицера; волосы тоже подпудрил и приклеил себе большущие усы из пакли, которые он чем-то выкрасил. Такой он вышел смешной, что я не выдержала, так и покатилась со смеху.

Митя (штатский) был в своем собственном костюме, только сделал прическу с пробором на боку, тоже приклеил себе усы и попросил у mr Рутыгина цилиндр; въехал он ему до самого носа, но это не беда, только бы в руках держат, ведь в комнате никто в шляпе, все равно, не сидит.

Публики уже много. Сережа звонит второй раз и раздает программы;

— Что это? — говорит кто-то: — смотрите, дети-то наши Гнедича играют. Я думала, детская пьеса будет. Вот странная фантазия!

А, удивились? Не ждали? Ну, a особа-то, вероятно, не из умных: что за смысл был бы играть детскую пьесу? Во-первых, для кого? a во-вторых, нам-то самим что за интерес — дети, и детей же изображать? Жаль, не видно, кто это ляпнул… т. е. сказал.

Третий звонок. Занавес поднят. Я лежу, около меня моя мать. Смешно мне, так и хочется расхохотаться, но я твердо и скоро говорю все, что мне полагается. Оля тоже. Вдруг входит Митя. Смотрю, цилиндр он так смешно в руках держит, точно кастрюлю за ручку, a ус у него один кверху, a другой книзу торчит; все-таки я выдержала, не рассмеялась. Говорю с ним, и как раз по пьесе мне про косую говорить пришлось, a я как-то нечаянно взглянула в публику, a в первом ряду направо одна барышня сидит, a глаза-то у неё «один — на вас, a другой в Арзамас»… — тут я не выдержала, да как фыркну… Митя посмотрел на меня, да и тоже фыркнул… Хохочем и ни слова выговорить не можем. Но я думаю, это не беда: могли же и в пьесе двое посмеяться! ведь часто же на сцене говорят и смеются. Ну, потом ничего все гладко прошло, только, когда Ваня вошел, толстый, как бочка, я опять чуть-чуть не расхохоталась, но все-таки удержалась, a затем и пошла свои мудреные слова говорить: и «профанация», и «нравственные основы», и «попирание прав», конечно, я ничего в этом не понимала, но проговорила ясно, громко, с большой апломбой. (кажется, так это слово? что-то похожее, папа его часто употребляет).

Конечно, публике понравилось, смеялись страшно и хлопали тоже.

Побежали переодеваться для живых картин. Первая: четыре времени года; стали мы вряд: Весна (Женя) в светло-зеленом, вся в цветах, на голове венок; Лето (Лена), в розовом, на голове и в руках колосья; Осень (Оля) светло-сиреневое с бордо, в руках корзина с виноградом, на голове венок из листьев, в руках большая кисть зеленого винограда (вместо винограда взяли ветку хмеля, a в корзину бузины). Зима (я) в белом с блестками и все отделано ватою; всех нас осветили сзади розовым бенгальским огнем.

Во время одеванья вышел у нас крупный скандал; начали мы надевать платья, как всегда, сверх всего того, что обыкновенно под платьем носим; не лезет — пришлось почти все снять, тогда только смогли свои костюмы надеть, но ведь они из папиросной бумаги, пока мы их примеряли да подгоняли, у меня и у Жени они и продрались, у Жени на боку, a у меня сзади; хотели зашить, — еще больше дырка стала; тогда Оля догадалась: принесла куски бумаги и на нас подклеила, так что совсем заметно не было.

Вторая и третья картины — Мария Стюарт (Оля, вся в черном); сперва ее ведут на казнь два палача в красных рубахах (Сережа и Митя), a потом она кладет голову на плаху и палач заносит над ней топор.