Всевышний - Морис Бланшо

сфотографировать, и она показала мне эти снимки. Неприятное зрелище: в мертвом ребенке уже нет ни красоты, ни юности; девочка была страшно истощена и производила впечатление случайно найденного на помойке мешка костей. По мнению моей соседки, старшая сестра заразила младшую. Квартира показалась ей чистой, но в ней царило ощущение спертости, отсыревших стен, и это превращало ее в трущобу. Всех удивляло, что больную девушку отпустили из больницы, что даже после смерти и свидетельства врача санитарные службы не приняли никаких мер. История заканчивалась следующим образом: один из их сыновей служил в полиции; совсем молодой – в форме он казался подростком, если не девушкой, – он наверняка обладал разве что какой-то крупицей власти; однако именно его вмешательству приписывали отступления от правил, которыми воспользовалась его семья, хотя это было чревато угрозой для них всех.

Пустяковая история, подумал я, просто пересуды. «Как вас зовут? – По имени или по фамилии?» Она сняла со стены свой портрет, и тот очутился у меня в руках: лицо, казалось, разглядывало меня совсем издалека, с многообещающей и милой улыбкой, и тем не менее оно смотрело также и куда-то позади меня, подставляло на мое место кого-то другого, не знаю кого. Внизу портрета ее крупным почерком было выведено: «Мари Скадран». Я положил фотографию на стул. Стоя за прилавком, она подводила дневные итоги. По ту сторону витрины площадь изменилась, стала серой площадкой, испещренной огнями фар, бесформенной суматохой, поверх которой веером разворачивался быстрый бег автомобилей. «И давно сделана эта фотография?..» Она покопалась у себя в книге. «Шесть месяцев назад, – сказала она, – или около того». Я встал и выглянул за дверь: перед витриной остановились несколько человек, привлеченных россыпью блестящих и тонких, гладких и неуловимых, не оставляющих за собой никакого следа лиц. На какое-то мгновение они прильнули к стеклу, потом проскользнули в уличных испарениях дальше. Обернувшись, я увидел, что портрет со спокойной фамильярностью по-прежнему не сводит с меня глаз, словно на протяжении шести месяцев я постоянно пребывал в его присутствии, говоря «да» этому бумажному свету и, за ним, полному обещаний образу, который якобы был здесь. «Я пошел», – сказал я.

Горловина метро пока была лишь немного подсвечена. Было светло, день нисколько не потускнел, но сквозь дымку дневной свет казался чуть ли не более пронзительным, более лучистым, нежели в полдень. С края тротуара за наплывом машин наблюдал полицейский. В нескольких метрах другой, держа руку на переключателе светофора, вынуждал толпу выплескиваться неощутимой зыбью на проезжую часть, пока наконец, подловив его жест, натиск толпы не совместил подмигивание переключаемого сигнала с прокатыванием черных, мутных волн через переход. Я не двинулся с места, и добрую минуту прохожие словно налипали на меня, потом медленно, неодолимо ныряли вперед и устремлялись на ту сторону. Тут я сорвался с места. Она была еще в мастерской, с перекинутым через руку пальто, уже потушив свет внутри. «Не могли бы вы сфотографироваться?» – «Прямо сейчас?» Она как-то смутно улыбнулась. Я зашел в маленькую студию и начал искать выключатель. «Но сейчас у меня нет помощника», – произнесла она у меня за спиной, включая свет. Тем не менее она показала мне устройство, позволяющее, задав нужную выдержку, фотографировать самого себя. Но она вдруг заартачилась. «Не сегодня, я устала, уже слишком поздно». Ей нужно было еще убрать в кладовую одну из кассет. Только это помещение и было слегка освещено; там хранилось множество всякой всячины: мебель, папки и картотеки, даже старый диван. Пока она хозяйничала вокруг, я на него уселся. Мы услышали звонок в дверь мастерской. «Подождите минутку. Это может быть мой начальник», – сказала она. Пока ее не было, я обнаружил в картотечном ящике фотографии всевозможных форматов – неудавшиеся кадры, забракованные оттиски, сваленные в поблескивающую кучу. Я погрузил в нее руки, десятками выбрасывал себе на колени чьи-то лица. Это огромное количество лиц вызвало у меня необыкновенное ощущение, в моем распоряжении их было сто, может быть, двести, я вывалил их перед собой. Все эти снимки напоминали друг друга, как и свойственно продукции профессиональных фотографов: одна и та же поза, одна и та же непременно парадная одежда переходила от персонажа к персонажу; различие черт стиралось однотипностью выражения; одним словом, нет ничего однообразнее. И все же я не мог оторваться от их созерцания, мне нужно было все больше. Да, они были одни и те же, но одни и те же в бесконечном количестве. Я погружал в них пальцы, их ощупывал, я был от них пьян.

Тем временем вернулась моя соседка. Целиком в мыслях о своем шефе, она только о нем и говорила. Это был замечательный человек с сильным характером; к тому же он обладал огромными техническими познаниями и, в частности, изобрел новый аппарат и все такое прочее; благодаря всем этим качествам он вошел в Экономический совет. Эти похвалы показались мне чрезмерными. Поэтому расхваливать начальство пустился в свою очередь и я. Вообще говоря, я не считал этих людей такими уж замечательными – не дурные и не хорошие, не мне было об этом судить; у меня своя работа, у них – своя; по существу мы ничем не отличались. Но тут я вдруг оторвал их от исполняемых функций и начал громоздить неумеренные хвалы. По правде говоря, это была не более чем проба: описать Ихе как энтузиаста, одного из тех администраторов нового типа, которые интересуются каждым случаем, как будто он уникален, и тем не менее никогда не теряют из вида целое; сказать о нем, что он дотошно проверяет отчеты и выслушивает всех с одинаковым вниманием, что он допоздна, куда позже положенного засиживается в своем кабинете, я никак не мог. Прежде всего это было неверно: он был груб, в общем-то рассеян и невнимателен; когда я попытался увязать с его личностью конкретные факты, получалось, что он ведет себя отнюдь не как образцовый чиновник (впрочем, в нашем кругу его критиковали открыто). Но я все же дошел до того, что признал за ним сплошные достоинства, его недостатки не шли в счет. Надлежало раскрыть его еще более неясные черты, которые относились бы только к нему и при этом подходили всем и каждому; вот я и заговорил о пунктуальности – это не имело значения, это его описывало.

После своей речи я снова заметил ее перед собой, она сидела на диване. Обхватив руками колени, покачивалась из стороны в сторону. «Ну что, уходим?» – спросила она. Она взглянула на меня, я подошел и сел рядом. «Когда вам будет