Всевышний - Морис Бланшо

не писал, я воображал, что его терзают те же проблемы, что и меня, и он пытается превозмочь трудности своей работы. В то же время надо отметить, что всякий раз, когда я предлагал ему свою помощь, он отвергал ее самым сухим тоном. Он раскрыл у меня на столе огромную папку, более пухлую, чем Библия, и попросил уделить несколько минут, чтобы помочь с нею разобраться. Я тут же понял, в какой заговор против меня он вовлечен. Я медленно встал, в упор посмотрел на него: на этом болезненном лице, замкнутом и чопорном, читалась ложь, та ложь, которая превращала эту комедию в двусмысленную, отталкивающую сцену, попахивающую доносом. Потом мне пришла в голову другая мысль. Быть может, он ни о чем не знает. Заваленный работой, он действительно нуждался во мне, администрация сделала так, что его всегда шаткое душевное равновесие не выдержало как раз в этот момент: он был как обломок кораблекрушения; помогая ему, я спасу его и заодно себя. Необычайное совпадение! В этом было что-то нарочитое. Я пока-чал головой. «Я сегодня не работаю», – сказал я ему. Он начал разворачиваться, я услышал, как он бормочет: «Прошу прощения». По сути это, вероятно, была комедия. Остальные, вопреки моим ожиданиям, не явились. Тем не менее я так и видел сцену: вереница писарей, которые каждую четверть часа будут приносить мне свои досье, свою статистику, и я буду упрямо повторять… свою фразу. Ну да ладно, они не пришли. Моя победа была полной, слишком полной. Возможно, было бы приятно их изобличить, но теперь поток их ахинеи останавливался перед моей дверью. Что они говорили, что делали? Я вспомнил о другом сотоварище, который там, в маленьком кафе, был свидетелем пощечины и не преминет это высмеять. Ну да какая разница! Я встал и вышел.

На улице было необычайно светло, ветер стих. Своего рода светозарный поток перетекал от прохожего к прохожему, от машины к машине. Мостовая, дома сверкали. Я шел, касаясь пальцем стены, потом витрины, потом двери с железными поперечинами и снова бугорчатой поверхности стены. В этот момент я заметил белый квадрат, настоящий сверкающий образ, выделяющийся на более темном горизонте. Я пересек площадь и узнал вычурные цвета фотомастерской. Я туда, естественно, не пошел. Я не хотел этого, у меня не было ни малейшего желания, чтобы передо мной вдруг возник кто-то наособицу, я даже думал, что это невозможно. Я пошел одной улицей, потом другой. Я шагал вперед, никто меня не останавливал, день был великолепный – один из тех, что в полной мере объясняют, почему из сезона в сезон, поверх смены дня и ночи пролегает неизгладимый горизонт света. С каждым прохожим на меня накатывало чувство, что ему раскрыты все мои секреты, все его – мне ведомы: его секреты, то есть тот факт, что он шагает, что на ходу его посещает идея и ничто странное в нем не в силах меня удивить. Я побежал. Зачем? В городе не бегают. Но именно я мог вести себя эксцентрично. Действительно мог: я был там, повсюду, снаружи, каждый мог меня видеть, на фоне зданий, на фоне белой перчатки полицейского, на фоне далекого берега реки, и, однако же, я бежал; впрочем, я не бежал – меня несло ощущение триумфа, неизбывная уверенность, что нам принадлежит и небо, что мы обязаны управлять им наравне со всем остальным, что в каждое мгновение я касаюсь его и его облетаю. Я добрался до реки. Странно, что я пришел именно сюда, поскольку при всем своем спокойствии ее вид меня смущал и тревожил. Складывалось впечатление полного покоя. Текли воды, на берегу рыбачили люди, другие читали, вдалеке буксир тянул за собой баржи. Такой пейзаж таил уйму угроз. Он чего-то требовал, но чего? Здесь меня душило ощущение некой интриги, я предчувствовал переплетение мотивов и эпизодов, нити которых безмолвно пребывали в моей руке: таким был голос этой реки, шутовской смысл ее покоя, неподвижных образов, связанных с каким-то иным временем. Весь этот район был очень старым, и не просто старым, он выглядел так, будто никогда не менялся, и река, в свою очередь, тоже текла, казалось, через время, утверждая своим пространным спокойствием, что не было ни начала, ни конца, что история ничего не отстроила, что человек все еще не существует, – как знать? От этой уверенности, как своего рода удушающий обман, исходило напоминание о лжи, о бесконечном надувательстве, вкрадчивый намек, призванный принизить благородные чувства. Впрочем, ничем, кроме бесчестной глупости, это быть не могло.

Я прогулялся по набережной, пошел другой дорогой. Возбуждение схлынуло. День из-за своего света казался мне омерзительным. К горлу подкатился комок, странный и мучительный спазм, словно я хотел выблевать этот день, как иногда может стошнить от слишком чистой воды. Я возвращался с чувством отвращения к тому, что менее всего отвращения заслуживало. Я был заражен этим чувством. Так не могло продолжаться – а впрочем, это было не так уж неприятно, привлекателен даже спазм. Я знал, куда меня ведет эта улица: к ее мастерской. Между тем я не хотел ее видеть. Пересекая порог, я заметил ее со спины, вполоборота вглубь помещения; она, судя по всему, разговаривала с кем-то, кто находился в другой комнате. Тогда я ничего не знал о тамошней планировке: за нишей в стене ютилась маленькая студия для «художественных фотографий»; в определенные часы приходил техник; из студии в коридор здания выходила дверь, а другая, напротив через коридор, вела в еще одну комнату, используемую как кладовая, которой распоряжалась хозяйка. Я вошел, я даже не посмотрел на нее. Я узнал место, рамки, увеличенные оттиски, небольшие кресла. Я до крайности устал, у меня было такое ощущение, будто я наведывался сюда стократно и просто заглянул в очередной раз, проходя мимо. Этим впечатлением был окрашен весь мой визит.

Она сидела – возможно, потому, что было уже поздно и она не ждала клиентов. Между ее утренним и теперешним поведением ощущалась заметная разница. Это могло объясняться многими причинами: она привыкла ко мне, перепалка в ресторане ее разжалобила или же у нее в голове возник план. Она рассказала мне о некоторых жильцах нашего дома. Я их не знал, я их остерегался. Я не узнавал тех, кого встречал на лестнице. Она упорно рассказывала мне их истории. Предметом досужих домыслов стала семья с седьмого этажа: старшая дочь там тяжело болела, и болезнь, вполне вероятно, была инфекционной. За несколько недель до этого умерла ее младшая сестра. Мою соседку попросили ее