Всевышний - Морис Бланшо

которые к ней приходили, я отчетливо расслышал слово «семья». Меня снова охватило желание, безумное желание в свою очередь заговорить с ней.

– Я запутался со своей семьей, – сказал я, не сводя с нее взгляда. – Мой отец умер, мать вышла замуж второй раз. Я довольно часто вижусь с сестрой. Когда я заболел, мать пришла в клинику меня навестить и предложила перебраться к ним. Родители живут на юге города, там у них вилла с просторным домом, по крайней мере он мне таким помнится, ибо я туда давно не возвращался. У вас есть семья?

Она сказала, что у нее еще жива мать.

– Мать? Она занимается вами? Я имею в виду, каковы ваши с ней отношения, близки ли вы друг другу? Рассказываете ли вы ей обо всем, что делаете?

Она пожала плечами.

– Нет, естественно.

– Я был в этом уверен. Вы лжете ей, это неизбежно. Послушайте, мне не следует возвращаться домой, а мать, я чувствую, будет меня к этому принуждать. Она слишком настаивает. И уже впутала в свои игры мою сестру. Она властна и упряма. Это жуткая перспектива, вам не понять почему. Обещайте, что поможете мне остаться в своей квартире.

– Но постойте, – сказала она, – в чем, собственно, дело? Вы же свободный человек.

– Да, я свободен, но что, если я заболею? Вы не представляете, до какой степени я боюсь, что вновь накатит болезнь. Вы никогда не болели? Ты проходишь через нечто фантастическое: это постоянное искушение, больше не понимаешь, о чем идет речь, не узнаешь людей и в то же время бесконечно лучше все понимаешь. Больше никакого начала, все предстает в спокойном законченном свете, и точки зрения всех и каждого совпадают, исчезли, вы понимаете?

– Что с вами? – сказала она, толкая меня локтем. – Осторожнее, вы слишком возбуждены.

Я впился взглядом в ее глаза, это было мгновение надежды, необычайной силы. Я отчетливо ощущал, что сказав это, снова достиг ключевого момента своего существования.

– Это бред, – сказала она.

– Да, бред, – сказал я, останавливаясь. – Ужас в том, что потом, когда он проходит, думаешь, что потерял сознание и стал могилой глупости и ничтожества. Вы вставали с постели, рассказывала мне медсестра, и без остановки вышагивали вокруг стола. Что за глупость, не так ли? И однако, это имело свой смысл, уверяю вас, и даже было необыкновенным символом. Что не мешает болезни быть пагубным происшествием, катастрофой: больше не улавливаешь закон, его созерцаешь, и это плохо. В подобный момент моя мать могла бы с легкостью забрать меня к себе.

– Вы готовы? – спросила она сердечным и даже ласковым голосом. – Уходим?

– Вы не спрашиваете, почему я отказываюсь перебираться к родителям? Вам же это кажется естественным, не так ли?

– Идемте. – И она встала, потянув меня за рукав.

И тут произошел нелепый случай, повлекший самые разные последствия. Я последовал за ней и, целиком захваченный тем, что хотел сказать, не заметил, что не оставил денег. Официантка перехватила меня у дверей: «А счет?!» Это напоминание привело меня в ярость. Тон был оскорбительным, меня подозревали, что я не хочу платить, тогда как моя забывчивость в компании молодой женщины была проявлением неловкости, простой оплошностью. Чтобы поставить эту кухонную замарашку на место, я гаркнул: «В следующий раз!» И, должно быть, к тому же ее оттолкнул. Тогда она повисла у меня на руке, как будто я был вором, вопя пронзительным голосом, выкрикивая ругательства и тряся меня. Это было невыносимо, комично. Я уже не понимал, что, собственно, происходит. Я видел, что вляпался в постыдную историю, все смотрели на меня. Что я сделал? Возможно, угрожающий жест, намек на удар, чтобы обратить ее в ничто. Но она ответила на это с невероятным проворством и со всего маху отвесила мне затрещину. Я наполовину ослеп, потом швырнул ей свой бумажник и вышел.

На улице, на свежем воздухе, я вновь обрел спокойствие. Я ничего не видел, я не видел свою соседку, и ее отсутствие казалось мне явлением далеким и нормальным. Когда она ко мне присоединилась, протягивая бумажник, который подобрала после моего ухода, как подобает дисциплинированной и методичной персоне, точно таким же естественным показалось мне и ее возвращение. Возможно, мы сделали несколько шагов куда глаза глядят. Потом пришло время возвращаться на работу, она живым и приветливым жестом протянула мне руку.

– У меня на лице не осталось отметин?

Она сказала, что нет. Мне показалось, что она хочет что-то добавить, но ее затянула толпа, поглотила ее и рассеялась. На работе я мог подняться к себе по служебной лестнице, что избавляло от необходимости идти через доступный для посетителей зал делопроизводителей. Я возвращался туда без цели, надеясь провести послеобеденное время в темноте, в пыли и забвении. Я, конечно же, был готов и поработать. На службе у меня было несколько товарищей, с которыми меня связывали сердечные, но поверхностные, самые что ни на есть рабочие отношения: это были молодые люди без каких-либо идей, достаточно заурядные, по этой причине они мне и нравились, и не нравились. Как правило, меня не слишком заботило, куда и зачем они ходят, я не знал, чем они занимаются, и сам я, когда мы бывали вместе, был одним из них – и точка. В тот день я взялся было составлять черновик письма, когда парень по имени Альбер пришел с просьбой помочь ему вычитать длинный список имен, который он должен был скрупулезно проверить. Он передал мне листы, придвинул стул. Я бросил взгляд на эти бумаги и быстрым жестом смахнул их со стола. Альбера очень позабавила эта шутка. Он прыснул со смеху, хлопнул меня по плечу и принялся радостно собирать разлетевшиеся страницы. Едва он привел их в порядок, как я снова одним щелчком разметал их по углам комнаты и, чтобы придать своему жесту как можно больше серьезности, провозгласил: «Я сегодня не работаю», – не слишком удачные слова, ибо они, как казалось, продолжали шутку. Альбер, очень довольный этой игрой, бросился на поиски своих несчастных листков. Но когда он выпрямился, то, будучи уже у самой двери, посмотрел на меня с нахмуренным видом и удалился, пожав плечами и ничего не говоря. Спустя четверть часа появился высокий тщедушный парень, которого прозвали калекой, потому что в результате серии кризов его левая рука осталась парализованной. Я интересовался им, поскольку его звали так же, как и меня, и к тому же, глядя в какие-то дни, как он застыл за своим столом, склонив голову над реестрами, в которых ничего