Жизнь Давида - Роберт Пински

После битвы на горе Гелвуйской и плача, исполненного по Ионафану и Саулу, Давида венчают в качестве царя Израиля. Затем начинается затяжная война между Давидом в Иудее и противостоящим ему семейством Саула в северном Израильском царстве, которым руководит военачальник Авенир — тот самый, что сопровождал Давида, несущего голову Голиафа. Он «воцарил» над израильтянами законного наследника титула Иевосфея (его настоящее имя Иш-Баал, но писцы боялись повторять его, чтобы избежать идолопоклонства), сына царя Саула.

«И донесли Давиду, что жители Иависа Галаадского погребли Саула. И отправил Давид послов к жителям Иависа Галаадского, сказать им: благословенны вы у Господа за то, что оказали эту милость господину своему Саулу, и погребли его, и ныне да воздаст вам Господь милостью и истиною; и я сделаю вам благодеяние за то, что вы это сделали; ныне да укрепятся руки ваши, и будьте мужественны; ибо господин ваш Саул умер, а меня помазал дом Иудин царем над собою» (II Цар. 2, 4–7).

Так поступил Давид, новый царь Иудеи, больше не разбойник, а правитель. Он обратился к жителям города, который Саул, царь Израиля, спас от ужасной угрозы выкалывания правого глаза. Однако военачальник Авенир взял под контроль Израильское царство и дом Саула:

«Но Авенир, сын Ниров, начальник войска Саулова, взял Иевосфея, сына Саулова, и привел его в Маханаим, и воцарил его над Галаадом, и Ашуром, и Изреелем, и Ефремом, и Вениамином, и над всем Израилем» (II Цар. 2, 8–9). Впрочем, «Давид все более и более усиливался, а дом Саулов более и более ослабевал» (II Цар. 3, 1).

V. Дым от гнева Его и из уст Его огонь поядающий

Арабские поэты, называвшие егоDā'ūd, DāwūdилиDahwoud (а его сына они называли Сулейман), приписывали Давиду изобретение кольчуги. Дикий анахронизм, но ассоциация с кольчугой очень подходит ему, человеку с весьма запутанными связями, подобными переплетениям в ювелирных украшениях, достигающему небывалой легкости и гибкости в утаивании истинных своих целей, человеку, чье участие в смертоносных делах нуждается в покровительстве. Кажущаяся податливость кольчуги в сочетании с затейливой и глянцевой красотой — тоже служит защите.

Сила имеет первостепенное значение, даже в проявлениях божественной воли. Плач Давида по Саулу и Ионафану не был бы шедевром, несмотря на прекрасные строки о разуме, тайне и благодати, если бы в нем не говорилось и об этом. Подобно кольчуге, стихотворение — это тоже гибкая ткань связей, балансирующая на грани податливости и жесткости. То же самое можно сказать про любую речь, влияние которой достигает уровня действия. Основа красноречия Давида именно в том, что его слова сочетают в себе силу искусства и приемы публичной речи или содержат хотя бы одно из двух.

На уровне эпического действия речь и удар мечом равным образом, иногда даже одновременно, раскрывают на войне характер человека. В эпическом сражении импульсивные, резко окрашенные потоки эмоций прокладывают глубокие каналы для поступков. В мускулистой реальности, в которой запросто могут искалечить и убить, даже благородство и привязанность чувствуют свою неумолимую зависимость от силы. Судьба играет героями на эпическом поле, где насилие то и дело проявляется во всей своей ужасной ясности, как, например, в истории Авенира и Иоава.

Военачальник Саула Авенир, сын Нира, шел по жизни, руководствуясь логикой своей карьеры, этот мирской фактор, несомненно, не менее силен, чем личные амбиции, а может быть, еще более безжалостен. Авенир дослужился до роли делателя королей — он сопровождал юношу Давида в царский шатер после его неожиданного триумфа.

Авенир сделал сорокалетнего сына Саула Иевосфея царем всех северных колен и всего Израиля. В сцене, когда Саул, проклиная душный и вызывающий зуд покров бесполезной личины, навещает Аэндорскую волшебницу, чтобы узнать о своей будущей судьбе, ни о каком Иевосфее не упоминается. Мы можем вообразить его собирающим удовольствия жизни второстепенным саудовским принцем средних лет, или подобием джентльмена, имеющего небольшое хозяйство, или, может быть, безвредным и даже уважаемым окулистом, или биржевым брокером, чья королевская кровь придает дополнительный престиж его фирме или больнице. Иевосфей не принимал участия в битве и не пережил поражения в страшном бою на горе Гелвуйской вместе с отцом и братьями Ионафаном, Аминадавом и Малхисуа. Иевосфей не упоминается и когда люди Иависа Галаадского, верные своему долгу, под покровом ночи оттаскивают искалеченные и обесчещенные тела родных Иевосфея от городских ворот Беф-Саны.

И вот когда седой военачальник Авенир примитивно и безошибочно, подобно фрейдистской «первичной орде», «вошел» к принадлежавшей Саулу наложнице Рицпе, то — при всех его чувствах к Рицпе и стремлении к сексуальному удовлетворению — это действие наверняка свидетельствует о том, что Авенир сознательно стремится поставить на место мягкотелого сорокалетнего Иевосфея, законного наследника наложниц Саула:

«И сказал [Иевосфей] Авениру: зачем ты вошел к наложнице отца моего? Авенир же сильно разгневался на слова Иевосфея, и сказал: разве я — собачья голова? Я против Иуды оказал ныне милость дому Саула, отца твоего, братьям его и друзьям его, и не предал тебя в руки Давида, а ты взыскиваешь ныне на мне грех из-за женщины» (II Цар. 3, 7–8).

Запугивающий характер сексуального поведения и слов Авенира очевиден, как у самца бабуина, презрительно демонстрирующего свой зад или бьющего себя в грудь, чтобы устрашить соперника. Авенир добавляет и открытую угрозу — почти ненужную и запоздалую:

«Ту и ту пусть сделает Бог Авениру, и еще больше сделает ему! Как клялся Господь Давиду, так и сделаю ему: отниму царство от дома Саулова и поставлю престол Давида над Израилем и над Иудою, от Дана до Вирсавии» (II Цар. 3, 9-10).

Пусть современный читатель, живущий больше чтением и письмом или же куплей и продажей и защищенный больше системой общественных отношений и правительством, чем собственной физической отвагой, не отнесется с презрением к ответу Иевосфея: «И не мог Иевосфей возразить Авениру, ибо боялся его» (II Цар. 3, 11).

Таким человеком был Авенир, сын Нира. Кажется, он даже с Давидом общается, и тоже небезрезультатно, с позиции силы.

Авенир возглавляет отряд, верный номинальному царю Израиля Иевосфею, и сталкивается с воинами Давида, царя Иудеи, которыми командует Иоав, сына Саруи. Стычка между двумя группами молодых людей сначала кажется придворным поединком; потом кровавым симметричным балетом, символической фантазией из «Тысячи и одной ночи» или сном короля Артура; наконец, она напоминает сцену из Гомера или из азиатского боевика.

Встреча двух противоборствующих отрядов молодых воинов — из Израиля под водительством Авенира и Иудеи во главе с Иоавом — происходит у Гаваонского пруда:

«И засели те на одной стороне пруда, а эти на другой стороне пруда. И сказал Авенир Иоаву: пусть встанут юноши и поиграют пред нами. И сказал Иоав: пусть встанут» (II Цар. 2, 13–14).

Это похоже на удивительный вид спорта с избиениями и даже отрубанием голов соперникам, на мальчишеское состязание, подчиняющееся определенным правилам, причем самой схватке предшествует грубый вызов соперничающих самцов — таков, кстати, был вызов, брошенный Авениром слабому и беспомощному Иевосфею. В современном переводе Роберт Алтер пишет в сноске, что слова «пусть встанут юноши и поиграют пред нами» напоминают «чисто гладиаторский или показательный поединок». Вместо «поиграют» Эверетт Фокс придумал сложное словосочетание «исполнят танец войны», а Библия короля Иакова предпочла «состязаются».

Как бы мы ни истолковали это слово, но процесс начинается:

«И встали и пошли числом двенадцать Вениамитян со стороны Иевосфея, сына Саулова, и двенадцать из слуг Давидовых» (II Цар. 2, 15).

«Числом»! Речь идет о военных упражнениях, но говорится о них так, будто это футбольный матч или период-«четверть» в американском футболе. Следующий стих с его нереальной симметрией поддерживает эту аналогию с равнодушием кошмарного сна:

«Они схватили друг друга за голову, [вонзили] меч один другому в бок и пали вместе. И было названо это место Хелкаф-Хаццурим [Поле кремней или острых клинков], что в Гаваоне» (II Цар. 2, 16).

Буквальное истолкование этого стиха может быть таково, что что-то в этом турнире или соревнованиях по фехтованию пошло не так. Или все-таки этот сценарий хладнокровно придуман двумя командирами? В любом случае невероятно симметричная хореография этого взаимного убийства делает его похожим на пантомиму, предваряющую представление елизаветинской драмы. Но когда смертельный гавот заканчивается и начинается главная драма, нам перестает казаться, что происходящее нарисовано в ночи воображением Шекспира, — теперь действие разворачивается при ярком дневном свете Гомера. Между воинами начинается ожесточенное побоище, во время которого встречаются Авенир и брат Иоава, быстроногий Асаил: