Магистраль вечности (сборник) - Клиффорд Саймак

Бессмысленно и бесполезно, как мне думается, размышлять об этих вещах и задавать вопросы. Но человек, добившийся кратковременного владычества над планетой благодаря тому, что задавал вопросы, не откажется от размышлений.

Глава 7

В течение нескольких часов после полудня в небе росла гряда темных туч, и, глядя, как она разрастается, Езекия сказал себе, что в небе словно висит лестница, по которой облака лезут вверх, делаясь все более грозными и впечатляющими. Он осудил себя за эти мысли – в небе нет никакой лестницы, на то воля Бога, чтобы тучи громоздились все выше. Он не понимал и стыдился своих взлетов фантазии, этого романтизма, который ему следовало обуздать давным-давно, но который в последние несколько лет (или так ему казалось) прорывался все чаще. Или же в последние годы Езекия стал обращать на это больше внимания, неприятно пораженный тем, что никак не может избавиться от нелепых представлений, столь далеких от серьезных размышлений, которым должен себя посвящать.

Его братья сидели в кабинете, склонясь над книгами. Они просиживали так годами, сопоставляя и сводя к элементарным истинам все написанное человеком, все, о чем он думал, рассуждал и размышлял – в сфере духа и религии. Из четверых лишь он, Езекия, не связал себя с написанным или печатным словом – так они решили много веков назад, когда задумали начать поиски истины. Трое изучали все когда-либо написанное – переписывая, перераспределяя, переоценивая, словно обо всем этом думал и все написал один человек, один-единственный, не многие, а один, который понял. Трое выполняли эту работу, а четвертый сопоставлял результаты их анализа и оценки, пытаясь разгадать смысл, ускользнувший от человека. Это была замечательная идея, вновь сказал себе Езекия; в те давние времена она казалась убедительной, она и сейчас выглядит разумной, однако путь оказался длинней и сложней, чем они полагали, и они по-прежнему далеки от истины. С годами работа, которой они занимались, углубила и укрепила их веру, однако вера не вела к истине. Возможно ли, спрашивал себя Езекия, что вера и истина попросту не существуют вместе, что они – взаимоисключающие качества? От этой мысли его пробрала дрожь. Если так, то они потратили столетия ради ничтожной цели, в погоне за блуждающим огоньком. Должна ли вера непременно означать готовность и способность верить при отсутствии каких-либо доказательств? Если отыщутся доказательства, умрет ли вера? Что, собственно, им нужно – истина или вера? Может быть, подумал он, человек уже пытался делать то, что они пытаются сделать сейчас, и понял, что не существует истины, но есть вера, и, будучи не в состоянии принять веру без доказательств, отказался и от нее? В книгах об этом не говорилось, но, имея в своем распоряжении тысячи книг, братья знали, что это не все книги на свете. Не лежит ли где-нибудь, превращаясь в прах – или уже превратившись, – книга, которая открыла бы им, что именно человек уже сделал или пытался сделать, но не сумел.

Езекия с полудня расхаживал по саду; обычное занятие, он часто здесь ходил. Ходьба помогала думать, к тому же он любил сад – за красоту, за то, как распускается, меняет цвет и опадает листва, за цветы весной и летом, за чудо жизни и смерти, за пение птиц и их полет, за окутанные дымкой холмы по берегам реки и порой за звучание оркестра музыкальных деревьев, хотя Езекия не сказал бы, что безусловно их одобряет. Однако едва он достиг двери в здании капитула, как разразилась гроза. Мощные потоки воды обрушились на сад, загрохотали по крышам, наполнили сточные канавы, превратили дорожки в полноводные ручьи.

Он отворил дверь и нырнул внутрь, но задержался в передней, оставив дверь приоткрытой и глядя в сад, где ливень хлестал траву и цветы. Старая ива у скамьи гнулась под ветром и тянула ветви, словно пытаясь оторваться от корней.

Где-то что-то стучало; Езекия не сразу понял, в чем дело. Ветер распахнул металлическую калитку во внешней стене, и она билась о камень, из которого была сложена стена. Если калитку не запереть, ее разобьет.

Езекия шагнул за порог, прикрыв за собой дверь. Он шагал по превратившейся в ручей дорожке, и его тоже хлестали ветер и дождь, и вода потоками скатывалась по телу. Дорожка повернула за угол здания, и ветер ударил Езекии в лицо – словно огромная рука уперлась в его металлическую грудь. Коричневая ряса, хлопая на ветру, развевалась за спиной.

Калитку рвало на петлях, она оглушительно стучала о каменную стену, металл содрогался при каждом ударе. А рядом, частью на дорожке, частью в траве, кто-то лежал. Даже сквозь плотную завесу дождя Езекия разглядел, что это человек.

Человек лежал лицом вниз, и, перевернув его, Езекия увидел неровный порез, начинавшийся у виска и пересекавший щеку, – лиловатая полоска рассеченной плоти, чистая, без крови, поскольку кровь смывало дождем.

Езекия обхватил человека, поднял его с земли и двинулся по дорожке, сопротивляясь напору ветра.

Он снова добрался до двери, из которой недавно вышел. Ногой захлопнул дверь, пересек комнату и положил человека на скамью у стены. Тот был жив – грудь его поднималась и опускалась. Он был молод или казался молодым, обнаженный, если не считать набедренной повязки, ожерелья из медвежьих когтей и бинокля на шее. Чужестранец, подумал Езекия: человек ниоткуда и милостью Божией искавший здесь убежища от грозы. Вырвавшаяся из рук под порывом ветра калитка сбила его с ног.

За все время, что роботы обитали в монастыре, впервые к ним пришел человек, ища приюта и помощи. И это, сказал себе Езекия, правильно, ибо многие века монастыри давали приют нуждающимся. Он ощутил дрожь в теле, дрожь волнения и преданности. Это ответственность, которую они должны на себя принять, долг и обязанность, которые должны выполнить. Нужны одеяла, горячая пища, огонь в камине, кровать – а здесь нет ни одеял, ни горячей пищи, ни огня. Их нет уже многие годы, роботы в них не нуждаются.

– Никодемус! – крикнул Езекия. – Никодемус!

Его голос гулко отдался от стен, словно волшебным образом проснулось древнее эхо, молчавшее в течение долгих-долгих лет.

Послышался топот бегущих ног, распахнулась дверь, и вбежали трое роботов.

– У нас гость, – сказал Езекия. – Он ранен, и мы должны о нем позаботиться. Один из вас пусть бежит к дому и найдет Тэтчера. Скажет ему, что нам нужны одеяла, еда и что-нибудь, чтобы развести огонь. Другой пусть разломает какую-нибудь мебель и сложит в камин. Все дрова снаружи намокли. Но постарайтесь выбрать что похуже. Например, старые табуретки, ломаный стол или стул.

Он слышал, как они вышли, как хлопнула входная дверь, когда Никодемус бросился сквозь грозу к дому.

Езекия присел на корточки у скамьи, не спуская с человека глаз. Тот дышал ровно, и лицо покидала бледность, видимая даже сквозь загар. Из пореза сочилась кровь, текла по лицу. Езекия подобрал полу своей мокрой рясы и осторожно отер кровь.

Он ощущал в себе глубокое, прочно поселившееся чувство умиротворения, завершенности, сострадания и преданности человеку, лежащему на скамье. Может быть, подумал он, это и есть истинное назначение людей – или роботов, – обитающих в стенах этого дома? Не тщетные поиски истины, но оказание помощи в трудную минуту людям – своим собратьям? Впрочем, Езекия сознавал, что рассуждает неправильно. На скамье лежал не его собрат, он не мог быть его собратом; робот – не собрат человеку. Но если, продолжал размышлять Езекия, робот заменил человека, занял его место, если он придерживается человеческих обычаев и пытается продолжать дело, которое человек забросил, разве не может он называться собратом человека?

И ужаснулся.

Как мог он помыслить, будто робот может быть собратом человеку?

«Гордыня!» – мысленно вскричал он. Гордыня станет его погибелью – его проклятием; и он опять ужаснулся: разве робот достоин хотя бы проклятия?

Он ничтожество, ничтожество и еще раз ничтожество. И однако же подражает человеку. Он носит рясу, он сидит, не нуждаясь ни в одежде, ни в том, чтобы сидеть; он бежал от грозы, хотя ему незачем бежать от сырости и дождя. Он читает книги, которые написал человек, и ищет понимания, которое человек не сумел найти. Он поклоняется Богу – и это, сказал себе Езекия, быть может, и есть самое страшное кощунство.

Он сидел на полу возле скамьи, и его переполняли страдание и ужас.

Глава 8

Он не узнал бы брата при случайной встрече, сказал себе Джейсон. Стан был тот же, и прежней была гордая, внушительная осанка, но лицо скрывала блеклая, с проседью, борода. И было еще кое-что – холодное выражение глаз, напряженность в лице. С возрастом Джон не стал мягче; годы его закалили и сделали жестче, а еще придали печаль, которой раньше не было.

– Джон, – проговорил Джейсон, запнувшись на пороге. – Джон, мы так часто думали… – И смолк.

– Ничего, Джейсон, – сказал его брат. – Марта меня тоже не узнала. Я изменился.