Москва, г.р. 1952 - Александр Колчинский

Родители бабушки к тому времени эмигрировали в Палестину и настойчиво звали свою дочь с мужем и маленькой внучкой как можно скорее к ним присоединиться. В отличие от многих других, они понимали, что из России надо бежать. В 1931 году бабушка с мамой уже ездила к родителям в Тель-Авив на несколько месяцев, так сказать, на разведку. В результате было решено, что они вернутся в Россию, возьмут самое необходимое и переедут всей семьей в Палестину. Как я понимаю, в те времена еще довольно легко разрешали временный выезд за границу, если люди оформлялись как туристы и родные оплачивали их проезд валютой. К 1933 году мои бабушка Сима и дедушка Аркадий были готовы к отъезду.

Так как Аркадий Сигизмундович должен был уладить оставшиеся дела, было решено, что бабушка и мама отправятся первыми, а он приедет позднее. Воспользовавшись этим, Россельс тайком поехал провожать их в Одессу, откуда тогда уходили пароходы в Палестину. Владимир Львович и бабушка думали, что расстаются навсегда. Мама была еще маленькой, но даже она понимала, что происходит что-то трагическое. Как она вспоминала позднее, бабушка была просто черной от горя, да и Владимир Львович выглядел, видимо, не лучше.

Приехав в Палестину, бабушка поняла, что выдержать разлуку она не сможет, и решила вернуться в Москву. Таким образом, через три месяца после отъезда, как все считали, навсегда, бабушка с мамой, а вслед за ними и дедушка Аркадий отправились обратно. Это было в начале 1934 года, незадолго до убийства Кирова и последовавших массовых арестов. И хотя никто из них, безусловно, не ждал от Сталина ничего хорошего, они едва ли представляли себе масштабы грядущего террора.

Мама не сразу поняла, что отношения между родителями изменились. Догадываться об этом она стала после следующего эпизода. Однажды, возвращаясь из школы, мама увидела Россельса у цветочного магазина. Он покупал роскошный букет мимозы и маму не заметил. Вечером она увидела этот букет дома у бабушки на столе: ошибки быть не могло, уж слишком запоминающимися были цветы. После этого она стала что-то подозревать.

Окончательно семья распалась в 1941 году, когда бабушка с мамой уехали в эвакуацию в город Кыштым на Южном Урале. Аркадий Сигизмундович заколотил окна в квартире фанерой, чтобы при бомбежках не разбились стекла, и остался в Москве.

Когда началась война, Владимир Львович, несмотря на свои 54 года, хотел пойти в ополчение, но тяжело сломал ногу. Вместе с женой он эвакуировался в город Киров. Через год жена Владимира Львовича умерла, и они с бабушкой смогли соединиться.

Но судьба послала им новое испытание. После войны бабушка тяжело заболела, у нее обнаружили раковую опухоль. Ее оперировал знаменитый хирург Юдин. Как рассказывала мама, во время операции Владимир Львович и Аркадий Сигизмундович сидели рядом в приемном покое, объединенные страхом за бабушкину жизнь.

Операция прошла благополучно, бабушка выздоровела. Но Аркадий Сигизмундович вскоре заболел и очень быстро умер. За дедушку мне остался Владимир Львович, которого я называл дедом Володей.

Сколько я себя помню, Россельс относился ко мне как к родному внуку. Он всегда радовался, когда я приходил к ним в гости, а, бывало, и жил у них по нескольку дней. В детстве мне особенно нравилось, что он беседовал со мной как со взрослым, хотя и ласково называл «пузырьком» (лет до восьми я был довольно пухлым). Правда, дед Володя всегда следил, чтобы его «настоящей» внучке Тане, моей ровеснице, доставалось столько же внимания, сколько и мне, хотел нас подружить и вместе водил в кукольный театр и цирк.

Дедушка и бабушка жили в просторной квартире на Третьей Мещанской улице, в старом московском районе недалеко от центра. С ними жила домработница Шура, в ее крохотной комнатке, помню, висели иконки. Отношения с Шурой были исключительно хорошими: она была как бы членом семьи, ей во всем доверяли, ее глубоко уважали. В то же время Шура сама твердо придерживалась своей роли прислуги в доме, она, например, никогда не садилась за стол вместе с «хозяевами», а ела отдельно за кухонным столом.

Когда бабушка уходила по своим делам, меня поручали Шуре. Она обычно водила меня гулять в крошечный Малый Ботанический сад, который мне тогда казался очень большим. Моим любимым местом в Ботаническом саду была оранжерея, хотя она не всегда была открыта. В оранжерее я, как зачарованный, смотрел на огромные плавающие листья «виктории региа»: я к тому времени уже где-то вычитал, что на лист этого экзотического растения можно посадить ребенка, и он его выдержит. Помню и иллюстрацию из той же книжки: младенец с пухлыми ножками уютно сидит на листе «виктории». Эту картину я себе и представлял.

Шура была ко мне строга, но меня любила, что я понял, только когда вырос, и она уже не боялась «испортить» меня излишней мягкостью.

Еще в доме жил уже упоминавшийся эрдельтерьер Гарька, которого я, разумеется, обожал. Он был очень сообразительной собакой. Съев свою кашу, он становился передними лапами на табуретку, совал морду в кухонную раковину и ждал, чтобы Шура или бабушка смыли ему остатки овсянки с бороды.

Когда Гарькина шерсть становилась слишком длинной, вызывали специального человека его постричь. Эта процедура называлась «выщипывание», и действительно, собаку не стригли, а особым образом выщипывали. Гарька не вырывался, покорно ложился на простыню, но жалобно скулил, а потому меня в это время всегда уводили, чтобы не травмировать детскую душу. После выщипывания Гарька выглядел, как свежеостриженная овечка, и явно стеснялся своего голого вида – в течение нескольких дней он прятался под кроватью и по углам. Мы все старались его успокоить, говорили, как он хорош, но Гарька не вылезал, пока хоть немного не обрастал.

Обычно с Гарькой гуляла Шура, но изредка, когда мы приходили в гости, – моя мать. Однажды я пошел вместе с ней. Был теплый летний день, и на маме было новое нарядное платье. Не успели мы выйти из подъезда и пройти несколько шагов, как здоровенный Гарька увидел маленькую белую собачку на другой стороне улицы. К подобным собачкам у него была особая слабость, и он так рванул поводок, что мама не удержалась на ногах. Не обращая внимания на мамины крики, Гарька перетащил ее на животе через вымощенную булыжником мостовую. Платье было, конечно, погублено, но сама мать цела, не считая нескольких ссадин на коленках. Она всегда вспоминала об этом эпизоде со смехом.

Хотя квартира дедушки и бабушки находилась вблизи от центра, в окрестных дворах сохранялось ощущение предместья. По праздникам около старого барака напротив их дома пели и веселились подвыпившие люди и громко играла гармошка, а на Пасху ходили ряженые. Вокруг жило много татар, татарскую речь часто можно было услышать на улице, а невдалеке находилась мечеть. Бабушка как-то водила меня туда, и добрый старичок-татарин пустил нас внутрь. Я тогда не понимал, что посещение мечети, наверное, напомнило бабушке Палестину.

Именно с бабушкой Симой я впервые в жизни побывал в музее. Это был Музей пожарного дела, который ужасно меня интересовал – в шесть лет я уже твердо решил стать пожарником. Наверное, я вычитал про этот музей в газете, а, может, увидел во время одной из наших прогулок: он находился буквально за углом от бабушкиного дома, в старинном здании пожарной части с каланчой. Я стал упрашивать взрослых меня туда сводить, они долго отнекивались, явно не разделяя моей страсти к пожарному делу, но бабушка наконец снизошла к моим просьбам. Она терпеливо ждала, пока я вдумчиво рассматривал экспонаты, читал, не пропуская ни одной, надписи на стендах, задавал служителю вопросы и выслушивал его разъяснения, благо мы были единственными посетителями. Мне было все интересно в этом музее, но особенно поразил меня факт, что московские пожарники придумали тушить пожары не водой, а пеной из бычьей крови. В качестве иллюстрации была выставлена большая толстостенная стеклянная бутыль с темной, почти черной жидкостью. Эта бутыль с кровью мне потом даже снилась ночью.

Иногда мы ездили с бабушкой на Центральный телеграф – позвонить ее сестре Шуре, жившей в Тель-Авиве. Это делалось не из конспирации (о какой конспирации могла идти речь?), а потому что позвонить за границу из дома было в те годы технически невозможно. Если инициатива исходила от бабушкиной сестры, то на звонок вызывали телеграммой: к определенному часу надо было явиться на Центральный телеграф. Мы приезжали, проходили в специально отведенный для международных переговоров зал, садились перед рядом кабинок и ждали, пока нас вызовут в одну из них. Этот зал был отделен от основного пространства телеграфа, и атмосфера там была напряженной, что ощущал даже я, несмотря на малый возраст. Телефонистки держались строго, ожидавшие разговора сидели молча и глядели преимущественно в пол, хотя ждать иногда приходилось часами. Наконец нас вызывали в кабинку, и бабушка, поговорив, давала трубку мне, чтобы я тоже выкрикнул несколько слов. Позднее, кажется, к концу 1960-х, надобность в этих поездках отпала. Звонить за границу стало можно из дома, и я кричал в трубку уже с Третьей Мещанской свои «Здрасьте!», «Как живете?», или «Спасибо за подарок!», поскольку Шура иногда присылала мне подарки. В частности, она несколько раз присылала мне настоящие американские джинсы, в которых в Москве тогда еще практически никто не ходил. Я носил эти джинсы не снимая, всюду, кроме школы, снашивая их буквально до дыр. Со временем я научился ставить на эти дыры кожаные заплаты из старых маминых перчаток, и продолжал носить джинсы, пока они все не превращались в рядно. Бабушку очень смешили мои заплатки, но своей сестре она про них не говорила, боясь, что это будет воспринято как намек.