Россия в XVIII столетии: общество и память. Исследования по социальной истории и исторической памяти - Александр Каменский

Данная категория участников 111 вексельных сделок включает священнослужителей и членов их семей. Общее же число их 113, поскольку в двух случаях в качестве контрагентов выступают по два человека. Распределяются они следующим образом (см. Таблицу 9).

Таблица 9

Средняя сумма сделок с участием церковников составляет 14,5 руб. При этом, если не учитывать две сделки на 120 и 146 руб., то средняя сумма будет ниже и составит 12,3 руб. Интересно при этом, что именно для этой категории участников сделок зафиксированы векселя на наименьшие во всей базе данных суммы – 70 и 75 коп.: столько денег одолжил в 1756 г. купец И. Ф. Тыранов сыну попа Кондрату Анкидинову и дьячку Гавриле Филиппову.

Лишь в четырех из 111 случаев церковники участвовали в вексельных сделках в качестве заимодавцев; во всех остальных они были заемщиками, что, как и в случае с крестьянами, свидетельствует о дефиците у этой категории россиян XVIII в. наличных денег. С другой стороны, то обстоятельство, что число сделок с участием дьячков почти в два раза превышает число сделок с участием священников, указывает на то, что именно эта категория церковников более всего нуждалась в дополнительных доходах. Впрочем, необходимо сделать оговорку: из 40 сделок с участием дьячков 22 приходится на двух из них – Василия и Евстафия Тимофеевых. Первым заключено восемь, а вторым четырнадцать сделок. При этом из текста одного из векселей на 14 руб., выданного в 1762 г. дьячком Евстафием Тимофеевым бежецкому купцу И. П. Первухину, можно узнать о характере хозяйственной деятельности служителя церкви: «за которые деньги поставить коровья масла десять пуд ценою по рублю по сороку копеек». В том же и в следующем, 1763 г., Тимофеев выписал еще четыре векселя на суммы в 20, 30, 40 и 50 руб. Поскольку ни одна из этих сумм при делении на 1,4 руб. кратной суммы не дает, следует предположить, что под эти займы дьячок поставлял не коровье масло, а какой-то другой товар.

2.6. Иные социальные категории и особенности самоидентификации

При работе с векселями исследователь сталкивается с проблемой определения социальной принадлежности их составителей, что, естественно, сказывается на точности подсчетов. На подобную проблему мимоходом указывал уже Н. И. Павленко в статье 1975 года. Так, канцелярских служащих «низкого ранга» он не относил к дворянам, хотя признавал, что «возможно, что какой-либо копиист или канцелярист мог принадлежать к дворянскому сословию». Вместе с тем, военных, служивших в гвардейских полках, но не имевших при этом офицерского чина, Павленко причислял к дворянству. Однако в приведенной им таблице, помимо дворян, канцелярских служителей, посадских, купцов, духовенства и крестьян, фигурируют и некие «прочие», которыми было осуществлено около 11 % зафиксированных историком сделок. Кого именно он включил в эту категорию, Павленко не пояснил.[90]

Сложности определения социальной принадлежности участников сделок носят однако не только инструментальный характер.

Преобразования Петра Великого, продолженные его преемниками на троне, как известно, упорядочили социальную структуру русского общества XVIII в., направив ее развитие в направлении формирования юридических сословий. Однако тенденции и потребности социально-экономического развития страны нередко приходили в противоречие с правительственной политикой, порождая социальные группы, не укладывавшиеся в жесткую социальную структуру, в основе которой лежала созданная Петром податная система. Исследования Элис Виртшафтер, посвященные разночинцам, показали, что в реальности социальная структура русского общества XVIII в. была более сложной, чем она предстает со страниц законодательных актов и официальных документов.[91] В предисловии к своей следующей книге, посвященной социальной идентичности в Российской империи, исследовательница признавалась, что поначалу, находясь под влиянием новой социальной истории, она собиралась писать «историю снизу», но затем столкнулась с тем, что доступные источники носят преимущественно официальный характер, в то время как представители социальных групп, которые она предполагала изучать (солдатские дети, солдаты, разночинцы), письменных документов практически не оставили, в результате чего она обратилась к изучению социального и политического языка.[92]

Другой американский историк, Дэвид Рансел в своей книге, основанной на дневнике дмитровского купца Ивана Толченова, обращает внимание на прозвучавший еще в 1983 г. призыв М. Конфино изучать русское общество как социальное целое, а не собрание изолированных групп. Рансел при этом замечает, что вследствие существовавшей в России системы управления и характера источников «исследователи затруднялись интегрировать и анализировать взаимодействие людей с разным социальным статусом». Поэтому историк советует коллегам обратиться к источникам, подобным дневнику Толченова, поскольку «это открывает путь сквозь барьеры, возведенные фиксированным знанием» и «позволяет понимать и анализировать общие культурные и социальные практики, которые делали Россию единой и придавали смысл ее общественной жизни».[93] Развивая эту мысль Рансела, надо заметить, что речь, собственно, идет о том, чтобы выяснить, вправе ли мы вообще говорить о «российском обществе» XVIII века, как о чем-то целостном.

Обсуждение этой проблематики было продолжено этими же авторами в 2008–2010 гг. на страницах журнала Cahiers du monde russe. В результате М. Конфино пришел к выводу, что, не смотря на усилия власти, сословия были скорее юридической фикцией и в реальности как нечто целостное не существовало даже дворянское сословие, по существу являвшееся конгломератом разных социальных групп, иногда конфликтовавших между собой. «Для того, чтобы обрести смысл, понятие «сословие», – писал Конфино, – должно быть не только юридическим концептом, но и концептом социальной стратификации (иначе оно превращается в музейный артефакт)».[94] Вместе с тем, он был вынужден признать, что в виду отсутствия в словарях современных историков какого-либо иного адекватного понятия, историкам не остается не чего иного, как продолжать использовать понятие «сословие». Э. Виртшафтер, в свою очередь, вновь отметила, что «вследствие массовой неграмотности, сохранявшейся в течение большей части имперской истории России, социальные историки вынуждены опираться на юридические и административные документы, созданные представителями бюрократии и/или письма, мемуары, научные сочинения, литературные и журналистские произведения представителей образованных классов. Для историков исторические источники – это основа и, хотя распад Советского Союза предоставил больший доступ к архивам, приходские, помещичьи, а также архивы местных государственных учреждений зачастую фрагментарны и географически ограничены. Тем не менее, если историки продолжат изучение этих архивов и будут применять к ним новые теоретические подходы, в частности те, что были развиты в эко-истории и региональной истории, они возможно найдут новые ответы на давние вопросы». Более того, «стало очевидным, что, чтобы понять структуру общества, необходимо изучать язык, категории и концепты, которыми пользовались современники для описания себя и своего окружения. Действительно, даже если самоидентификации индивидов и отдельных коллективов объективно менее точны, чем статистические методы и «научные» отчеты современных исследователей, они все же содержат информацию, более близкую к поведению, действиям и представлениям реальных исторических акторов. Скорее чаще, чем нет, в реальное историческое время их саморепрезента-ции, понимание или ошибки составляли основу индивидуальных и групповых ответов на реальные обстоятельства».[95] Д. Рансел также согласился с тем, что «только на микроуровне мы можем наблюдать социальные отношения и имеющееся напряжение, которые составляли сообщество».[96]

Отмеченная Э. Виртшафтер необходимость изучать язык современников и их словоупотребление нашли отражение в появившемся в последние годы ряде работ, написанных в русле истории понятий и исторической семантики и, прежде всего, в двухтомном сборнике «Понятия о России», являющегося плодом реализации проекта Германского исторического института в Москве.[97] Что же касается комплексов архивных документов, о которых писала американская исследовательница, то представляется, что рассматриваемые в данной работе книги протеста векселей как раз и являются одним из таких комплексов.

Выше уже упоминалось, что анализ этих документов свидетельствует о том, что люди XVIII в., в том числе не дворяне больше ценили свои должности, чем сословную принадлежность. Можно предположить, что, если представление о сословии как о корпорации с определенными правами и привилегиями даже применительно к дворянам и горожанам до 1785 г. не было юридически закреплено, то для отдельного индивида принадлежность к нему была тем более достаточно расплывчатой и связанной почти исключительно с фискальными обязательствами. Получение же должности, пусть даже выборной и временной, выделяло индивида из массы, наделяло конкретными обязанностями и властными полномочиями и четко определяло положение человека в обществе. Обладатель должности, таким образом, становился обладателем и определенного социального капитала, и именно поэтому должность для него являлась большей ценностью, чем принадлежность к сословию. Опосредованно этому способствовало и государство, требовавшее от дворян при обозначении своего социального положения называть чин в соответствии с Табелью о рангах, причем именно чин, дававший право именоваться «благородием» или «превосходительством», в гораздо большей степени, чем статус дворянина и помещика, определял положение человека среди ему подобных.