«Если», 2012 № 07 - Журнал «Если»

Часы стояли на постаменте посреди лаборатории. Совершенно обыкновенные часы, разве что работающие на атомной энергии, так что Ферми и его помощники присутствовали здесь неспроста. И часы, и атомная батарея, занявшая место бывшего бассейна, имели весьма скромный вид.

— Эти часы были вчера установлены в присутствии мастера Захариуса, великого часовщика, и доктора Диеллиба, который пожелал лично опечатать их. То же время, секунду в секунду, мы выставили и на вторых часах, являющихся точной копией первых.

Пока Альберт объяснял все это, двое присутствующих один за другим привстали. Захариус мне заговорщицки улыбнулся; когда-то он был учеником моего отца.

Тем временем Альберт торжественно положил руку на какой-то предмет, накрытый тканью.

— А вот и вторые часы! — воскликнул он с неподобающим пафосом.

Он медленно снял ткань, открыв нашим взорам точно такие же часы и точно также опечатанные. За исключением одной детали: минутная стрелка отстала на три минуты.

— Глядите! — воскликнул Альберт.

В ответ Фрейд заметил, что уже достаточно потерял времени на всякие пустяки. Демонстративно достал записную книжку и погрузился в свои заметки. Какой-то незнакомый офицер выразил удивление, что часы мэтра Захаруса тоже могут отставать. Кто-то встал и, не попрощавшись, вышел. Альберт постучал о край стола, призывая всех к тишине.

— Часы мэтра Захариуса настроены самым лучшим образом, просто вторые отправлены в будущее на три минуты вперед, и эти три минуты пролетели для них, как одно мгновение, за которое стрелка просто не успела сдвинуться. Перед вами очевидное доказательство того, что путешествия во времени возможны. Необходимо лишь достаточное количество энергии.

Упала свинцовая тишина, которая тут же взорвалась бурей негодования. Кто-то громко упрекнул Альберта, что он перепутал шестое февраля с первым апреля. Все начали покидать лабораторию. И я не был ни первым, ни последним, кто так поступил. Честно говоря, тогда наши мысли занимало совсем другое: приход Гитлера к власти и то, что может последовать за этим.

Время пошло гораздо быстрее, чем этого хотелось бы. Фердинанд издал июльские законы, Альберт уехал в Париж, откликнувшись на приглашение Луи Перго возглавить кафедру в Сорбонне, оставшуюся вакантной после кончины мадам Кюри. До его отъезда нам так и не удалось увидеться.

Что касается меня, то я попробовал протянуть еще немного при новых законах. Но, будучи евреем, я в конце концов был вынужден уступить кафедру современной истории венгру.

Отныне только австрийцы, в чьих жилах не текло ни капли еврейской крови, мадьяры и чехи сохранили право преподавать в университете. Я же был вынужден удовлетвориться должностью преподавателя лицея.

За июльскими законами последовали майские декреты 1936 года. В то время как во Франции восторжествовала социалистическая революция, французы провозгласили равенство с жителями отдаленных колоний и сделали Дакар второй столицей, Австро-Венгрия погрузила своих граждан в еще большее неравенство. Как и многим собратьям по несчастью, мне пришлось отказаться от преподавания, и я стал служащим в городском архиве. Многие из моих бывших коллег предпочли изгнание. Но я был слишком привязан к Эмме и ее родителям, чтобы принять такое решение.

В 1939 году такие, как я, потеряли право занимать любые государственные должности. Надо было как-то выживать, к тому же возникла новая опасность в виде молодежных уличных банд — «арийцев», как они себя называли. Именно тогда на меня вышла подпольная организация.

Я знал, что эти люди помогают всем гонимым и преследуемым, но все же старался держаться от них подальше. После всего, что произошло, они казались мне одной из причин, по которым власти выдвигали против нас столько нелепых обвинений. Тем не менее я решил с ними связаться в надежде, что мне помогут с отъездом, если дела пойдут уж совсем плохо.

Примерно в то же время я получил письмо от Альберта, он звал меня в Париж. Многие преподаватели уехали в университеты, открывшиеся в Африке и Индокитае, что предоставляло широкие возможности для научной работы. А еще Альберт спрашивал, могу ли я прихватить с собой кое-какие бумаги, забытые им при отъезде. Альберт оставил их в университете, а точнее, в шкафу лаборатории. Я немедленно направился за ними.

Но я упустил из виду, что для нас, евреев, все кардинально изменилось. Мало того что я лишился права преподавания, мне еще пришлось обзавестись особым паспортом, украшенным большой красноватой печатью. Этот паспорт надлежало предъявлять на каждом углу, а с 1938 года стало обязательным ношение желтой звезды.

Я снова увидел дверь, в которую входил сотни раз. Охранник-полицейский презрительно вернул мне паспорт и посоветовал уйти, пока мной не занялась какая-нибудь молодежная банда. Подобных случаев становилось все больше и больше. Старых профессоров и бывших служащих били и оскорбляли прямо на улице, причем никто даже не думал за них заступаться. Прохожие отворачивались, делая вид, что ничего не замечают, а императорская полиция не предпринимала никаких попыток арестовать дебоширов.

В тот же вечер я решил отправиться к Рольфу и Гертруде Оппенгейм. Мы работали вместе и находились в приятельских отношениях. Мы не виделись с тех самых пор, как меня отстранили от преподавания, но они всегда восхищались Альбертом — неужели они отказали бы ему в маленькой услуге?

Оппенгеймы жили все там же — в богатой квартире на Франц-Иосиф-штрассе. Оказавшись перед их дверью, я почувствовал невольный стыд за свой поношенный костюм и стоптанные, много раз чиненые туфли. Я позвонил. Дверь открыл незнакомый слуга. Из глубины квартиры слышались шум голосов и музыка, в которой я без труда узнал один из лучших романсов Шуберта. Несомненно, я пришел в разгар приема, в самый неподходящий момент. Горничная взяла мою карточку, сморщив нос от отвращения, будто говоря всем своим видом: «Меня бы очень удивило, если бы месье…» Но месье тем не менее вышел. Рольф очень изменился, постарел, его фигура заметно расплылась. Собственно говоря, я тоже мало был похож на себя двадцатилетней давности, в чудесном 1916 году. Мы тогда вместе проехали половину Европы, пересаживаясь с одного поезда на другой.

Рольф был откровенно раздосадован. Он принужденно улыбнулся и, бросив обеспокоенный взгляд в направлении залы, увлек меня за собой. Местом нашего разговора послужила крохотная комнатка у входа, в таких обычно принимают поставщиков. В двух словах я изложил ему свое дело, и пока я говорил, лицо его принимало все более напряженное выражение. Из-за перегородки слышались взрывы смеха. Мне показалось, что я узнаю голос Гертруды. Рольф вздохнул.

— Я не могу, Отто, правда не могу.

Только сейчас я заметил на кармане его пиджака партийный значок.

— Понимаю, — разочарованно проговорил я. — Как Гертруда, все хорошо?

— У нее все прекрасно, она занята с гостями.

И не спросив ничего о моей семье и даже не предложив мне присесть, он взял меня под локоть и проводил к двери. От всей этой сцены меня едва не стошнило.

Конечно, я мог бы сообщить Альберту, что бумаги пропали, но, сам не зная почему, решил их заполучить во что бы то ни стало.

Я попробовал снова прибегнуть к помощи бывших коллег, но с тем же успехом. Один отказался, ломая руки и откровенно умирая от страха, другой оборвал разговор на полуслове. Мне ничего не оставалось, кроме как обратиться к подпольщикам.

Первую реакцию нельзя было назвать сочувственной. К Альберту там относились без особого восторга, а я сам лишь недавно примкнул к ним. Они ценили, что Альберт не стал сотрудничать с режимом, но упрекали его в том, что он слишком ушел в свою научную работу, вместо того чтобы активно выступать против внутренней политики императора.

В первый раз я заговорил о бумагах Альберта на собрании, которое прошло сразу после зальцбургской речи — той самой, когда Гитлер открыто объявил о своем намерении окончательно очистить Австро-Венгерскую империю от всякого еврейства и навсегда загнать славян в резервации.

«Естественно, — добавил он своим пронзительным голосом, — арийцы вовсе не дикари и будут действовать цивилизованными методами». И сказал, что лично проследит за тем, чтобы высылка евреев прошла с соблюдением всех прав, законности и, разумеется, «безо всякого насилия». Как будто приказ покинуть родную землю не был беззаконием сам по себе.

Исаак Левинский, наш руководитель, был резко против незаконного проникновения в университет, и неудивительно, что в моей просьбе отказали. Но, покинув собрание, я услышал за спиной чьи-то торопливые шаги. Меня догоняла молодая женщина. Там, на собрании, я едва обратил на нее внимание.

— А что это за бумаги, которые вы хотите раздобыть для господина Энштейна? Как я поняла, вы считаете их очень важными для нашего дела, — начала она без всяких предисловий. — Извините, я не представилась: графиня Эстер Эгерхази.