На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

Хмуров у себя в спальне усердно клал земные поклоны и считал двадцать восьмой, двадцать девятый… Он непременно хотел досчитать до сорока.

По Большой Чимкентской дороге скакал всадник, машинально колотя несчастную лошадь нагайкою. Если бы не было так темно, если бы луна, по каким-либо экстренным причинам, появилась так несвоевременно, то она осветила бы то самое бледное лицо, которое смотрело в окно на тигра, только теперь эти глаза не искрились, как в то время: теперь они были как у помешанного, бессознательно устремлены вдаль и, казалось, ничего не видели. Всадник скакал, и его пересохшие губы шептали: «И связала же судьба с…»

V. Серенада

Тихая, летняя ночь стояла над спящим городом.

На темном небе ярко искрились звезды. Прохладный воздух врывался в отворенное окно, внося с собою смолистый запах тутовых деревьев1. В кустах, в непроницаемом мраке сверкали светляки-изумруды. Там и сям в своем беззвучном полете проносились летучие мыши. Где-то – далеко-далеко – звенели подковы скачущего коня.

Утомленная продолжительною прогулкою верхом, Марфа Васильевна жадно, всею грудью впивала ароматический воздух.

Она стояла у окна. Волосы ее были распущены и длинными, темными прядями падали вниз, скользили по плечам, прикрывая белые, словно точеные, руки. Ворот у рубахи расстегнулся и спустился: на тонкой, черной бархатке колыхался вместе с упругою грудью не то медальон, не то крестик.

Давно она стояла в таком положении. Полузакрытые глаза ее ничего не видали, она, казалось, забыла обо всем окружающем…

Она мечтала.

Маленькая тень черкнула в воздухе перед самым окном и, испуганная встреченною там белою фигурою, отшатнулась назад, задев за кисейную занавеску своими мягкими крыльями.

Марфа Васильевна вздрогнула и села на подоконник, прислонясь спиной к косяку и сложив на коленях свои обнаженные тонкие руки.

Из-за тонкой перегородки доносилось всхрапывание мужа и мерное чиканье лежащих на столике карманных часов.

Был уже второй час пополуночи. Созвездие Большой Медведицы запрокинулось почти к самому горизонту, усилившаяся темнота ночи напоминала о скором рассвете.

Три человека, держась под руки, волоча за собою распущенные сабли, шли самою серединою улицы.

Если бы кому-нибудь вздумалось наблюдать следы, оставленные ими на тонком слое уличной пыли, то наблюдатель заметил бы, что эти шесть ног, вооруженных шпорами, лавировали, как парусное судно лавирует против ветра: то они направлялись к одной стороне улицы, то вдруг поворачивали в другую.

– Слушай, – говорил один из них, – позволь мне, как другу, как самому искреннему другу, сказать тебе: оставь, понимаешь, оставь.

– О нет, это невозможно, – говорил другой. – У него слишком пылкий характер, у него…

– Да, черт возьми, я горяч, и я докажу это!

– Оставь, ну – оставь. Я не говорю: совсем оставь, это было бы невозможно, но теперь, в настоящую минуту…

– Ни за что! Идем, и я докажу! Я докажу!..

– О Боже! он сейчас упадет.

– Я пьян, да, я пьян, но еще довольно тверд на ногах, чтоб идти туда, прямо к ней, и сказать…

Он сильно пошатнулся, а так как в эту минуту все трое пролавировали к сложенным в кучи кирпичам, приготовленным для какой-то постройки, то тут же и опустились на отдых, подобрав свое оружие.

– Меня хлыстом по руке! Нет, это уже чересчур.

– Но ведь она женщина, пойми ты, существо слабое, ну, опять там – нервы…

– Хлыстом публично.

– Да нет же, тебе говорят, видели это только мы двое. Значит, вовсе не публично.

– Друг мой, это было, так сказать, наедине.

– Эх! Как только вспомню – все переворачивает. Идем!..

– Ну, пожалуй, идем! Мне что? Мне все равно.

– Идем так идем!

Все трое сидели. Тот, которого уговаривали, ожесточенно чиркал спичкою о свое колено. В зубах он догрызал окурок потухшей сигары. Вспыхнул синеватый огонек и ярко осветил нижнюю часть лица, рыжие усы, угреватые щеки…

– Да поднимите же меня, наконец.

Общество усиленно завозилось, при этом им сильно мешали их сабли, путавшиеся между ног, когда ноги и без того путались между собою. Наконец они справились, снова стояли на ногах и могли продолжать свое путешествие.

Ночные путешественники прошли еще шагов полтораста, повернули в короткий и довольно узкий переулок и вдруг остановились как вкопанные.

Их слух был поражен стройными музыкальными звуками, их опьянелые глаза остановились на одной точке.

Эта точка была – отворенное настежь окно, в окне – едва очерченное во мраке, легкое, полувоздушное видение.

Марфа Васильевна пела. Она пела без слов, без определенного мотива. Она не могла бы повторить того, что уже раз вылилось в звуках. И эта чудная, чарующая песня-импровизация, вырываясь прямо из переполненной души красавицы, росла и росла, расходилась вширь и ввысь, замирая далеко в ночном воздухе.

Рыжий артиллерист и его товарищи, неподвижные, окаменелые, стояли, не спуская глаз с певицы. Что-то хорошее, вовсе им незнакомое, закопошилось у них в груди, в опьянелых мозгах заворочалась свежая мысль.

Марфа Васильевна увлеклась: ее прекрасные, влажные глаза из-под густых, длинных ресниц смотрели куда-то вдаль, ничего не видя. Она не замечала, что на плоской крыше противоположного дома проснулся сторож-татарин и слушал, оперши свою голову на жилистые руки. Она не замечала, как статный серый конь, стоя на приколе, под навесом, поднял свою умную голову и навострил чуткие уши, как ее любимица – косматая кудлашка, до сих пор спавшая спокойно на завалинке, зарычала, пристально вглядываясь в темноту… Она не замечала, что в десяти шагах от нее, словно столбы, врытые поперек дороги, неподвижно стояли три человеческие фигуры.

– Царица, богиня… – бормотал рыжий артиллерист. – Ангел, с неба слетевший…

Белые занавески у окна показались ему распущенными крыльями. Кровь прилила у него к голове, он пошатнулся. Он вспомнил и закрыл лицо руками.

– Хлыстом по роже… по роже, меня! – всхлипывал он и вдруг неистово вскрикнул, – Браво! браво! бис!!! – и кинулся к окну, протянув вперед свои руки.

– Урра!!! – заорал, уже Бог весть по какому вдохновению, один из спутников.

– Ату его! – подхватил другой. И оба, не понимая, что делают, бессознательно ринулись вперед и вскочили на приступку у окна.

Марфа Васильевна пронзительно вскрикнула и закрыла окно.

– Назад, не выгорело! – командовал рыжий артиллерист.

Кудлашка бросилась на него, но с визгом отлетела, подвернувшись под удар сабельных ножен. Сторож-татарин сплюнул свою табачную жвачку2 и, не переменяя положения, смотрел, чем это все кончится.

Глухой топот конских копыт, свернув с шоссированной дороги, приближался к месту действия. За калиткою послышались торопливые шаги, и брякнула щеколда.

– Господа, не отставать! Скандал так скандал!.. – бесновался рыжий артиллерист. – Начинай за мною… Марта, Марта, где ты скрылась?..3 – взвыл