Пастыри - Петер Себерг

тебе подыгрывать. Дай ему только освоиться. Пусть поймет, что никто не собирается держать его на поводке.

Лео улыбнулся и покачал головой.

— Всегда настает день, когда один видит, что его карта бита, но вскоре то же замечает и другой.

Розе пришло в голову проводить его, когда, немного погодя, он собрался домой.

— Как? — озабоченно спросил Лео. — А как же Альва?

— Она спит, — сказала она.

Она очень осторожно прикрыла за собой дверь, не захлопнув. Красть у них особенно нечего.

— Это не Конни там? — спросил Лео, когда точно такая, как у Конни, машина шмыгнула мимо них в тумане.

Она пропустила это мимо ушей.

А потом оказалось, что Лео забыл ключ.

Лео снял пальто, плотно свернул, запустил им в окно кладовой, а сам согнулся вдвое и велел ей встать ему на спину и забраться в окно. Она сбросила туфли и стояла у него на спине в ожидании точных инструкций. Дотянуться до окна оказалось нетрудно, только вот Лео стонал внизу; но она разодрала второй чулок и в нерешительности медлила перед узким квадратом, в который ей предстояло протиснуться. Она уцепилась за крюк гардинного карниза, подергала, чтоб проверить, выдержит ли, а второй опорой высмотрела полку и уже втянула в окно одну ногу, но вторую некуда было деть, чего не учел Лео, впихнувший эту ногу в окно, и Роза поняла, что вот-вот свободно воспарит среди густых запахов лука и яблок.

Перед последним, решающим пинком Лео она успела ему прокричать, что они не так взялись за дело, а затем предприняла отчаянную попытку уцепиться подошвами за оштукатуренную стену над полкой. Разодрался третий за день чулок и она вдруг достала ногой до второй полки, которая с грохотом полетела на пол, а за нею коробка овсянки, стиральный порошок и наконец сама Роза.

— Что там с тобой? — крикнул Лео.

Но почему он второй раз не крикнул?

— У меня в чулки овсянка набилась, кажется, это овсянка, — крикнула она. — Надо вытряхнуть.

— У Маргариты запасы, — крикнул он и объяснил ей, как найти выключатель.

Она его нашла и зажгла свет, но тут же ей непостижимо захотелось погасить его, пристроиться у стены и полминутки помолчать.

— Что с тобой, Роза? — крикнул он под окном. Это прозвучало очень заботливо.

— Я всего-навсего поняла, Лео, что не впущу тебя и все, — сказала она. Вот, если б давным-давно она ему это сказала.

Он прыснул. Ей стало весело, и она собрала пригоршню овсянки и швырнула за окно. На каждом зернышке запечатлелся привет. Милый Лео. Милый Лео. Милый Лео. А с другого бока: твоя Роза. Она скользила из комнаты в комнату и таким образом изучила весь дом, и в каждой комнате она отворяла окошко и кричала Лео «ку-ку», и ему пришлось обогнуть дом, и он уже заметно злился, когда она ему отперла. Хорошо, что он не безупречен. Потом они сидели, болтали, он сыпал улыбками и парадоксами, а она чувствовала, что она идиотка и совсем его не знает. Но лучше бы она так и уснула под его разговоры о всеобщей зависимости людей и о том, что человек чего-то стоит не сам по себе, а лишь постольку, поскольку он нужен другим (очень убедительно, но вранье, вранье), и не ставил бы он этих Дурацких пластинок с южноамериканской народной музыкой, от которых она разревелась.

Зачем охотнику травить оленя, если он не собирается в него стрелять?

Ее привело в чувство его пение, он пел на кухне, нарезая ржаной хлеб и жаря глазунью. Был час ночи, и они еще до одурения трепались о прошлом, в особенности о поездках на пляж, и она снова немного напилась и так разобиделась, когда он назвал ее сестрой, что заперлась в ванной комнате и приняла ванну.

Никогда с ней не творилось ничего подобного. Когда она вышла из ванной, он уже лег. Дверь в комнату Маргариты была отворена, на столике у постели горела настольная лампа и лежал дамский журнал. Совершеннейшие похороны.

Она пошла в чулан, где все препараты для чистки и мойки и все туфли выстроились на полке над печкой, что было не слишком остроумно. Тут стояла скамеечка очень уютного вида. Роза села на нее и принялась за туфли, за весь ряд, Маргаритины в том числе, и все время она насвистывала «Королева Дагмар при смерти лежит», так как это подходило к случаю и не могло потревожить ночного сна Лео.

В четыре часа она отряхнула пыль с платья. Дело было сделано. Уходя, она довольно громко хлопнула дверью.

Дома она ничуть не старалась производить поменьше шума. Она бросилась к Альве и положила руку ей на лоб, сияющий в розовом круге ночника. Та заворочалась под рукой и сказала:

— Мистер Ливингстон.

(И о чем этот ребенок думает?)

Она разделась в ванной, и надела чистую ночную рубашку, и вошла в спальню, и скользнула под одеяло. Она полежала, вглядываясь в черноту, прошитую светлыми дрожащими нитями, и осторожно прикоснулась к затылку Конни, и сказала ему так, что, если бы захотел, он бы услышал, что вот она пришла.

Но он лежал лицом в подушку и ничего не слышал.

Больше она Лео не видела.

Мальчик на пакете с овсянкой все бежит и бежит в давнюю-давнюю вечность. Добежит ли?

Как и все утра этим февралем, то Долгое, черное, когда она сама с собой разговаривала, кончилось тем, что свет из соседской ванной изо всех сил ударил по изголовью и, значит, пора было вставать.

Конни стоял в ванной, а она туда вошла в цветастом халате, которого он не любил. Она сказала:

— Давно ты так рано не подымался.

Она увидела, что он порезался, но он ничего не ответил. Полотенце сорвалось с крючка на двери, к которой она прислонилась.

— Я поздно пришла, — сказала она.

Он не взглянул на нее, он только мычал, брея подбородок.

Она смотрела на него, и, когда он начал вытираться салфеткой, она взяла его свободную руку и прижала к груди.

— Ты сердишься, — сказала она. — Я виновата.

— Ничуть, — сказал он.

Конни глянул на нее сверху вниз, а она зацепила пальцами волосок у его левого соска, и принялась крутить его, и молчала. Она не слышала его дыхания, но она почувствовала на себе свинцово-тяжелый взгляд.

— А я соскучилась, — сказала она.

Он высвободился и сказал, убирая на место бритву:

— Хватит с тебя Лео.

Увидев его глаза, она поняла, что сейчас он закричит, метнется через сад, перепрыгнет через калитку, может быть задев за нее