Сорок шесть минут - Максим Кучеренко

из них (той, которая история Белоногова) Диманя увидел подчеркнутые красным карандашом три буквы. Букву В, букву И и букву Ч. Употребить из одного шприца со спид-инфицированным означало провалиться еще на один этаж вниз в этой печальной бездонной движухе. И Дима на пятый день своего пребывания в психбольнице прямо на «отходняк и депрессивный хвост», который имеется у всех тех, кто выходит из запоя, получил вот эту задачку на подумать.

В противовес своему коллеге доктор Сечин в это время нисколечко не расстроился и не оставлял своих стремительных прогулок по пятидесятиметровому коридору взад и вперёд раз по сто – под влиянием чая, приготовленного при помощи моллюска-кипятильника. Его беспокоили другие вещи, и он был полон безумных замыслов, витальный и неубиваемый, как герой какого-то тиражного комикса.

Но оставим их. В больнице бывают дела, скажем, государственной важности, так что двинемся дальше. Дело в том, что сейчас в свой кабинет вернулся главный врач Ведомцев Георгий Михайлович, пятидесятилетний мужчина с внешностью героев фильма «Крёстный отец».

Он снял элегантное чёрное пальто и, конечно же, белый шарф (на дворе конец девяностых всё-таки), проследовал в свой большой кабинет без портьер и пожал руку сорокалетнему визитёру с внешностью героев фильма «ТАСС уполномочен заявить».

Портьер на окнах в кабинете главного нет, и, говорят, вот почему. На утренних пятиминутках, из которых каждая третья представляет собой буквальный разнос всех и вся, впадавший в ярость Георгий Михайлович приближался к окну и убийственным хватким движением обрывал шторы.

Но сегодня эмоции были излишни, и дело касалось решения задачи деликатной. В кабинете присутствовал сотрудник госбезопасности, у которого отбирали права счастливые гаишники. Меня же вызвали срочно, поскольку я вчера ночью освидетельствовал этого господина на дежурстве. В протокол пришлось внести лёгкий запах алкоголя изо рта и повышенные цифры артериального давления, и более ничего.

Чтобы отвести беду от уважаемого сотрудника госорганов, нужно было переписать протокол без запаха и цифр давления. Я был своим среди джентльменов, которые мило улыбались мне на равных. Власть очаровывала меня.

Когда гэбист ушел, главный сказал своим хрипловатым чуть вибрирующим голосом, близким к голосу актёра Василия Ливанова: «Понимаешь, гаишнику поймать гэбэшника – это как наркоману уколоться чистейшим героином».

Надо сказать, что главной новостной повесткой в рутинной жизни больницы была возня с гаишниками по ночам. Они зарабатывали на взятках пьяных водителей, шедших на отъём прав из-за алкоголя за рулем. Гаишники после трёх ночи, прерывая священный сон дежурной службы приёмного покоя, через одного привозили трезвых, поэтому данные случаи были спорными – «как доктор скажет». Сгорбленные, сонные, мы с дежурной сестрой, похожие на белые мешки с картошкой, садились за столы и брали в сонные пальцы, как в онемевшие клешни, шариковые ручки под причитания санитарок типа «сколько можно по утрам мучить людей».

Славился борзостью один из гаишников – сержант по фамилии Пацюк. С глазами игрока на тотализаторе, возбужденный, грузный и всесильный, он вваливался в приёмный покой с полным чувством собственной правоты и хозяина жизни. Тебе оставалось в этой комедии быть «рукой судьбы», которая могла карать или миловать водителя.

Пресловутый «экспресс-тест Шевкунова», та самая зелёная трубка для того, чтобы в неё дышали, могла давать ложноположительный результат, а известные теперь промилле считали только в случае с фатальными ДТП.

Если ловили пьяного водителя и барыжили с него взятку, протоколы рвали тут же во дворе больницы и выбрасывали их из окошка машины. Наутро разорванные листы размётывал по больничному двору ветер. Все в Доме знали, что гаишникам ушло в эту ночь двести долларов. Денег, хотя и чужих, для гаишников было жалко.

– Доктор, Вы не правы, доктор, это на Вашей ответственности, Вам, доктор, по молодости это можно списать… – всё это я частенько выслушивал от сержанта Пацюка в полпятого утра.

Но бывало, что после вышеописанной схватки в окно приёмного покоя могли постучаться и передать в мою дежурантскую сыр, и колбасу, и консервы – презент от благодарных трезвых водителей, которые едва не стали жертвой полицейских пацюковских манипуляций.

Но вот наступил вечер. До восьми в отделениях в маленьких предбанниках накапливаются угрюмоватые пилигримы – это родственники психбольных. Они приходят из сумерек от остановки, что прямо напротив соснового бора, они материализуются как тени, они несут свои сумочки. Это и есть незваные гости Дома, которым вообще не рад никто. Есть поверье у врачей, что родственники больных – сами носители наследственных стигматов, у них как минимум отвратительные характеры, они склочные, им нужно объяснять, как работают те или иные лекарства или почему их нет. У них в голове одна и та же идея – что в Доме их родных и близких окончательно «закалывают» или «ни черта не лечат» и лишают остатков ясного ума.

У меня есть ключ от Дома. Это простой трёхгранник, на который закрыты двери отделений. Чтобы перемещаться по больнице, он необходим. Он подходит к дверям от туалетов в поездах. Не то чтобы я этим горжусь, но всё-таки.

Я ухожу домой. Мне идти через бор. Там темно. Навстречу въезжает скорая. Кого-то привезли снова в приёмный покой.

В пищеблоке уже замочили в огромной емкости жёлтые, как янтарь, половинчатые плоды, высыпанные щебнем из мешка поварихой-силачкой. Мелкие пузырьки подымаются и пеной по краям громадного чана глядят жёлтыми крабьими глазками.

Завтра будет гороховый суп.

Трансцендентное купе

«И вот, когда моя пожилая мама кормила мою тетю, это было, конечно, то еще зрелище! У мамы был тремор рук, а у тети тряслась голова, – расхохоталась Наталья Николаевна, загорелая дама слегка за шестьдесят. – Так, и как это расстройство называется, доктор?»

Купе нашего вагона к вечеру обжилось и сблизилось. Так всегда происходит: сначала на вокзале играют марш «Прощание славянки» (увертюра к двадцативосьмичасовой шумовой симфонии колёс и рельс), потом состав начинает движение, пассажиры выдерживают двухчасовую паузу и осторожно начинают общаться. Фирменный двухэтажный поезд номер двадцать восемь шел из Симферополя в Москву, добрая половина пассажиров – традиционно пенсионеры «по путёвке», они законно посещали свой геронтологический бесплатный крымский рай. Я же совершал свой тридцать пятый рейс с момента, когда в Симферополь перестали летать самолеты. За этот период у меня сформировался своеобразный каталог бабушек и реже дедушек (увы, мужчины в этом возрасте зачастую уже до санаториев не доезжают). Вот они – такие похожие и непохожие – все тридцать пять раз были моими соседями по купе.

Отлежавшись на полке, я пил свой странный для всех китайский улун из заварочной бутылки, бодрился, «включал внешний канал» и начинал погружаться в мир советской империи – коммуналок и судеб отнюдь не простых советских граждан, и далее – в квартиры спецработников, еще узнавал о качестве колбасы по старому ГОСТу, как можно было проникнуть в гостиницу «Метрополь» и крутить с заезжими финнами в семидесятые и на каком этаже в «Интуристе» жил Магомаев, и ещё где в наши дни можно сейчас бесплатно «от поликлиники» пройти колоноскопию.

Лариса Михайловна, шестьдесят восемь лет, дама душевного образа: «Перед Олимпиадой, где-то в семьдесят восьмом, к нам в систему гостиниц “Интурист”, где я работала, по приглашению правительства, приехало около ста пятидесяти немецких инструкторов-менеджеров из ФРГ, которые вводили стандарты работы гостиничного хозяйства, в новые олимпийские объекты типа гостиницы “Космос”. Та самая, спланированная в виде полукруга, потому в народе носит название “полстакана”».

Лариса Михайловна – грузная дама с верхней полки, на которую она пока не забиралась. Замороченный и злой, промокший под июльским дождём и объевшийся немытой черешней, я в первые два часа пути даже не хотел думать о ком-либо. Потом поспал с часок, подобрел и под ликование соседей, которые с самого начала давили, что нужно уступить, я триумфально озвучил свое предложение поменяться местами.

Когда наконец наступило всеобщее благоденствие, я превратился в благодарного слушателя нижеследующего.

Наталья Николаевна, шестьдесят шесть лет, модная дама в белом: «Мой папа в конце сороковых находился в Киргизии с геологической экспедицией – брал образцы урановой руды.