Сорок шесть минут - Максим Кучеренко

И в ожидании транспорта лёг немного поспать прямо на урановые камешки, в результате заболел лучевой болезнью. Целых два года не мог быть мужчиной, потом все нормализовалось – наконец родилась старшая сестра, которая умерла во младенчестве от желтухи, а потом уже мы с братом родились. Но папа всё равно прожил девяносто два года. Потом в то место направили специальную комиссию, чтобы она исследовала здоровье жителей кишлака на руднике. И что вы думаете?! Все они были настолько адаптированы, что у них ничего не нашли. А одному дедушке было даже сто тридцать лет».

Светлана Николаевна, семьдесят два года, тренер по лыжам из соседнего купе: «На вашем месте, номер сто, должен был ехать мой муж в Крым. Но он запил, и я сдала билет. Поехала сама, и вот прислали вас».

После этого короткого сообщения я надолго задумался, какое участие в судьбе Светланы Николаевны возможно гипотетически принять. Но вскоре я пресек эти глупые мысли.

Вдруг за окном показался мальчик на квадроцикле. Дорога шла параллельно полотну, и мальчик явно пытался обогнать состав. Мы с дамами принялись снимать мальчика на телефон.

Мальчик победил поезд и скрылся внезапно, как и появился, повернув в лес.

На душе осталось лёгкое чувство разочарования, потому что мальчик был нашим фактическим соперником. Вскоре мальчик был забыт, как и всё то, что мелькает за окном, и Наталья Николаевна продолжала про папу и детство:

«Раньше у нас была квартира прямо за гостиницей “Украина,” на одной площадке с Плисецкой. Майя, бывало, выходит и спускается с пятого этажа. А Родион Щедрин ей через пролёты сверху вниз ласково так “Счастливо тебе, Майечка, до свидания!” И машет, и повторяет слова прощания всё время, пока Плисецкая спускается вниз. Ну, потом мы эту квартиру сдали фирме “Садко”, которой управлял муж Елены Прокловой. Эта фирма в девяностых для иностранцев пересдавала элитные квартиры. Предложили тысячу двести долларов. И я горя не знала, отказала вьетнамцам. Зато французы жили в основном. Заедет какой-нибудь Пьер – под него всю квартиру обставят нужной мебелью. Потом Пьер уедет, приедет какой-нибудь… ну там… э-э-э…»

«Франсуа!» – подсказываю я.

«Ну да! Тогда под этого Франсуа все своё. Хотя этот француз почему-то постоянно жил один».

По вагону прошла проводница с пылесосом. Поезд фирменный, новенький. С верхней полки спустился огромный пассажир Андрей с внешностью народов дальнего Севера. «Слабовидящий после аварии» и тоже по путёвке отдыхал. Он методично очищает палку сыровяленой колбасы, съедает её, погружаясь в первобытный транс настолько, что не реагирует на говорливых бабушек. После того как колбаса съедена, он возвращается в мир. Андрей – выпускник мехмата МГУ, он айтишник, и он странный. Любопытные пассажирки пытаются узнать, какой народности Андрей. Андрей не сдается и лишь сообщает о себе, что он «разведённый».

На остановке Андрей активно заговаривает со мной, скороговоркой выпаливая, как он очарован Алуштой, как надо правильно восстанавливать флеш-носители и как ему надо похудеть. Разрядившись, Андрей замолкает и замыкается, погружаясь внутренним взглядом в собственные северные глубины.

«Я вот хотел еще про похмелье поинтересоваться, – внезапно выныривает он. – Почему оно каждый раз разное и что от него помогает? Вот мне доктор-офтальмолог сказал, что можно пить красное вино, в нем лютеин содержится. И я так с удовольствием его пью – четыре бутылки раз – и всё. И чувство такое приятное на душе, мол, доктор разрешает. А вообще мы, сибиряки, всегда выпиваем».

Андрей живо интересуется, что я беру в дорогу, чем питаюсь, – он с уважением видит во мне профессионального путешественника, оценивает мои контейнеры для еды и спрашивает, что у меня в аптечке. Потом Андрей достает дюжую голову «голландского» сыра и почти всю ее съедает, погружаясь в такой же транс, как и при поедании колбасы.

В вагоне-ресторане я оказываюсь за столиком с еще более пожилой пассажиркой.

Елена Трофимовна, семьдесят пять лет: «На Академической мы жили в коммуналке сначала вшестером, потом впятером. Комната была метров двадцать. В начале пятидесятых там стали строить многоэтажные коммуналки восемь и двенадцать этажей. Потом, кому везло, давали хрущёвки – переезд занимал не более месяца в новый дом, не то что сейчас отделку годами делают перед заездом».

Соседка по столику прощается и уходит, я совершаю усилие над собой: достаю макбук и начинаю писать этот текст. В центре вагона-ресторана шумно появляются наконец-то молодые люди лет двадцати пяти. Они галдят про какие-то сериалы и нейросети. Гипотетически у них не должно быть денег на дорогие места в этот поезд, видимо, это участники молодёжных социальных программ.

Молодёжь мне кажется скучной, бессодержательной и даже асексуальной по сравнению с почтенными моими спутницами, которые источают чувственный живой фольклор.

Я возвращаюсь в свое купе, и Наталья Николаевна, пожалуй, лучший сторителлер южного направления РЖД в моем личном рейтинге, продолжает:

«Когда я тридцать лет возглавляла детский сад, разные, конечно, истории были. Вот, например, был у меня летний лагерь на выезде. И работала у нас в группе воспитателем Любочка, ну чистый ангел примерный, а муж ну такой бабник у нее, ни одной юбки не пропустит. Всё время на вахтах и в командировках, внимания уделял мало. И именно что нахальный. А у нас рядом с лагерем спортбаза была. Одни сплошные мужики молодые. Ну, все живые люди, лето, шуры-муры по соседству. И вот в сентябре после профосмотра я получаю анализы как руководитель. У половины коллектива – трихомонады и гонококки. Приходит Любочка в слезах вся: “Ой, Наталья Николаевна, виноватая я. Не убереглась от позора. Муж узнает – конец мне. Смерть”.

Успокойся, говорю, я всё как надо устрою. Присылай мне своего Николая. Присылай, говорю, и мне доверься, и не бойся ничего.

И вот заходит ко мне этот Николай, как петух, гонористый, надменный. А я ему с порога – сразу в лоб: что ж ты, говорю ему, кобель эдакий, по своим вахтам гуляешь, жену заразой наградил, да как тебе не стыдно такую женщину обижать?

Он как испугался, как поджал хвост и гонор свой упразднил тут же. Знает, гад, сколько греха за ним водится. Потупился и говорит: спасайте, мол, семью нашу, и я вас отблагодарю.

Потом приходил с бутылками и цветами».

Лицо Натальи Николаевны озарилось особым эпическим светом. Физический мир, ограниченный железной капсулой купе, стал шире, и окружающие нас предметы – легендарные подстаканники, играющие бронзовой вязью, смятые подушки, похожие на айсберги, торчащие из-под нижней полки сумки и чемоданы, обитаемые незримыми существами, – всё это стремилось доминировать над нами по законам магического реализма. Воцарилась органичная пауза как финал очередной устной новеллы. До Москвы оставалось ещё часа четыре. Уже не владея собой, теряя последнюю опору своего обмякшего тела, приятно содрогаемый ритмичными железнодорожными шумами, я предался упоительному сонливому забвению, свойственному пассажиру дальнего трансцендентного следования.

Черные носки света

«Меркнет зрение – сила моя, два незримых алмазных копья» – так оплакивал поэт Арсений Тарковский сворачивающееся чувство жизни, данное нам в ощущениях. А слепому от рождения музыканту Стиви Уандеру на склоне лет вернули зрение американские врачи. Но, говорят, он походил-походил, посмотрел-посмотрел, да и попросил всё вернуть назад.

Только что мимо прошмыгнул турок из провинциальной кафешки где-то близ Мармариса. У него иссиня-черная борода, «усиленная» вычурным колором. Сам турок немолодой и по-подростковому низкорослый, а на плече у него набито тату в виде смешного пистолета. Он идеальный артхаусный герой для экранизации французской сказки про комнату с мёртвыми женами. Если турка сфотографировать на пленку, он станет суммой белых пятен в негативе. Но любая москвичка скажет вам, что турок должен быть чёрный, иначе что ж это за турок? И в сущности, чему мы верим – негативу или позитиву?

И квадрат Малевича, и предсказания бабушки Ванги, и песни Цоя, и американская композиторская школа