Сорок шесть минут - Максим Кучеренко

Чтоб зори померкли,

чтоб звезды ослепли,

Чтоб ветер безумствовал в гари и пепле.

Пусть тучи растают, и дождь не прольётся,

И желчью нальются пруды и колодцы.

Слепые звезды, безумный ветер – как будто одушевленные демоны, вселившиеся в элементы стихии. Автору мало пожелания вселенской катастрофы, он переходит к магии компонентов – упоминая желчь, таким образом уподобляя пруды и колодцы желчным протокам печени, что выглядит очень правдоподобным сравнением, если вы смотрите на землю из иллюминатора самолета.

Далее автор апеллирует к тем живым существам, которые сопровождают царство мертвых:

Пусть вороны вьются голодной оравой

Над падалью вашей оплёванной славы.

Пусть в золоте, спрятанном в тайные ниши,

Плодятся мокрицы и жадные мыши.

Пусть черви и моль пожирают, жирея,

И мантии ваши, и ваши ливреи.

Пусть плесенью и паутиною липкой

Покроются струны гитары и скрипки.

Как нам не вспомнить колдовской ведьмин эликсир из сушёных мышей, мокриц, а также неизменного спутника Бабы-яги – зловещего ворона на плече из кино и мультфильмов. Нечисть прелестна в своей суетливой живости. Кроме того, в фольклоре мыши и насекомые (мокрицы) – это «существа-связисты» нижнего и среднего мира. Они такие же, как полынь и соль, насельники жутковатого пейзажа. Интересно описание паутины – она «липкая». Традиционно нетактильная, неосязаемая субстанция, паутина – через ассоциацию со струнами – «покрывает» самые витальные уподобленные человеческим голосам инструменты – гитару и скрипку.

А вот следующий аспект проклятия – вечность. В отличие от наказания, смысл которого – конечное искупление вины, даже если это искупление смертью, проклятие – это вечное мучение:

Пусть время вас хлещет свинцовою плетью,

Пусть кажется час вам длиннее столетья.

Пусть волны немыслимо долгих мгновений

Пронзят ваше сердце, застывшее в лени,

И, сами на грани стремительных странствий,

Рассеются в вечности, сгинут в пространстве.

Истязание вечностью. Вечный «цуг с гвоздями», как в «Кин-дза-дзе» Габриадзе – Данелии, или булгаковская Фрида, которой каждое утро приносили платок (она задушила им ребёнка), – всё это родственные процессы мифа о Прометее и его печени, которую каждое утро клевали два орла. Ожидание, когда эти «волны немыслимо длинных мгновений» так субъективно нам знакомы. Будда говорил, что способность ждать и переносить голод – это драгоценные способности, делающие нас толерантными к страданию.

Исчезновение до бесформенности, до утраты телесной идентичности и уродств отдельных органов, как то: головной мозг. Ибо правильно умерший и не проклятый имеет право на собственное тело. Посредством загробной реальности во многих религиях он будет продолжать своё потустороннее существование. Об этом свидетельствуют многие ритуалы погребения в скифской, египетской и христианской культурах, сберегающие останки человека.

Ну и, наконец, проклятие органов, по сути дела, их своеобразная ревизия, подобная анатомическому театру. Начинаем с органа зрения – зеркала, как известно, чего:

Пусть левый твой глаз, превратившийся в точку,

Моргает, не видя сквозь тьмы оболочку.

А правый пусть вылезет вон из орбиты,

Огромный, недвижный, безумно раскрытый.

Интересно распределение зрительного функционала: один глаз, превратившись в точку, как бы смотрит внутрь – в нем имеется феномен внутренней бесконечности, такой глаз сложно себе представить. Зато легко представим правый, описанный как «заячий глаз» при инсульте (lagoftalm). Он производит всегда жутковатое впечатление из-за паралича круговой мышцы глаза, нарушая мимически-портретную композицию лица.

Далее следуют органы важные, но менее значимые в общей иерархии:

Чтоб в печень впивались калёные пилы,

В носу твоём пело, а в ухе вопило.

Чтоб зубы полопались с треском и громом,

И пища застряла в кишечнике комом,

И каждый твой вздох превратился в зловонье,

Чтоб люди бежали, шарахались кони.

Чтоб всё твоё тело покрылось горбами,

Чтоб мерзкий язык твой повис меж зубами.

В основном речь здесь идёт о желудочно-кишечном тракте. Ибо колоноскопия была в первой половине XX века доступна только воображению разве что поэта, поскольку еще не было стекловолоконной техники. Печень охвачена коликой, в кишечнике непроходимость, а языку сложно придумать что-либо, кроме некрасивости (посмертно он, наоборот, западает). Обращает на себя внимание нетипичная, но пугающая фантазия – взрывающиеся зубы. Думаю, эта фантазия – следствие посещения стоматологов того времени: работа зубного бора с ножным приводом действительно зрелище суровое, а экстирпация зуба – это манипуляция, сопровождающаяся субъективно треском в ушах.

Забытым осталось сердце. Но разве может быть сердце у проклятого? Его нет априори.

Так и вот, понимал ли автор или не понимал, но в своём тексте он убедительно продемонстрировал, как работает проклятие. А именно: проклятие – это «выпиливание» субъекта из всех реалий мира: из архитектурно-бытовой среды, из стихии, из представлений о времени, из тела – и, более того, «перетирание» символических органов и разрушение субъекта как некрасивой биомашины.

Метафизика – очень подробное дело и последовательная работа специалистов. Ритуал крещения в православии занимает более сорока минут. Читаются очень древние молитвы. Так выстраивается метафизическая ПВО. Чтобы не прилетело.

Бухнуть с Хрулёвым

– Королева Елизавета умерла, – хрипло объявил Хрулёв, озирая всех в лодке. Восход заливал окружающих неестественно розовым светом, как будто на мониторе выкрутили ручки цветокоррекции. Шлюпка шла от корабля к острову, и с этими словами Хрулёва на душе стало широко и горделиво, точно как в правильном месте тебе говорят правильные вещи. Всемирная новость, соизмеримая ландшафту.

Дюжина пассажиров всматривалась в Хрулёва с любовью и пиететом. Он – человек легендарный, выдающийся путешественник из телевизора. С тех пор, когда за рубеж ездить было ещё дорого, его смотрели все. Это он затащил тусовку в рекламный тур, который в будущем, если все получится, будут раскупать небедные люди и упиваться богатой флорой и фауной Дальнего Востока.

– Гляди, ушастый плывёт, – снова ожил Хрулёв. С этим возгласом вверх вздыбились мобильные телефоны – в направлении тёмной ушастой башки морского млекопитающего.

Появление котика встык с новостями про смерть королевы вызывало эффект когнитивного гротеска. Теперь уже не хотелось вылезать из лодки, топать по острову вверх, слушать что-то про алеутов и про японцев. Хотелось сидеть, и плыть, и выпивать с Хрулёвым, внимать хриплоголосым байкам человека-легенды, который по-свойски, по-московски вворачивал в свои рассказы матерное словцо, словно это делал специально для тебя. Как ни странно, этот точный, как приправа, матерок и есть отличительная черта коренного москвича-интеллектуала.

Однако Хрулёв не пил, о чем сообщил приближенному кругу лиц, и об этом теперь знали все.

На берегу группа поплелась наверх, чтобы осмотреть древнее святилище – груду камней, напоминавших хаотично сформированное порожнее кострище. Кардионагрузка сразу сказалась, и путешественники достали сигареты и айкосы. Перекур перерос в лёгкую перепалку с экскурсионщиком, в которой Хрулёв, прокачивая затяжку за затяжкой, наливался недобрыми эмоциями, как настоящий спорщик, уверенно вещал и, конечно, оказался победителем, потому что, ясное дело, симпатии были на его стороне. Да, первыми действительно здесь могли когда-то оказаться полинезийцы. Они уползали вверх по карте на эти острова, и тоже не от хорошей жизни.

Внизу с гурьбой спутников я полез купаться в Японское море. Вода была свинцовая, недобрая какая-то, действительно японская. Наблюдая неуклюжих купальщиков, карабкающихся по острым камням, я вспомнил Хокусая, лубочного художника-иллюстратора, и образы скользких кальмаров в обнимку с бабами – рисунки, тянувшие по меркам европейским на конкретное похабство.

– Фу, – сказал, притронувшись к морскому ежу, Лёвушка – приставленный к Хрулёву молодой менеджер-хипстер с чертами гимназистки. Ёж перемещался по столу на своих колючках-зубочистках. Я смотрел на ежа, впервые в жизни наблюдая его вне ресторанов совсем бесплатно, в собранном виде и даже живого. Башка – оно же тело – единственное, что было