Азимут бегства - Стивен Котлер

Ближе к вечеру на горизонте мелькают молнии, но грома не слышно, и дождь не надвигается. Молнии в тишине обрушиваются на землю, как плоские жесткие плети. Машину ведет Анхель, на нем соломенная шляпа, поля ее растрепались от старости, и выбившиеся из плетения соломинки трепещут на встречном ветру. В машине нет приемника, и Анхелю нечем себя занять, пока он не вспоминает, что можно закурить. Так бывает во время долгого путешествия, когда многое о себе забываешь и возвращаешься к прежним привычкам много позже, а иногда и не возвращаешься вовсе.

Ниже Лас-Крусес они впервые видят Рио-Гранде. Вода в реке цвета пыли, тускнеющий свет уходящего дня отбрасывает на воду стальные стрелки. Дорога вьется вдоль берега. Они едут в проржавевшей насквозь машине, двери оторваны, задние сиденья вытащены за ненадобностью. Выглядит эта рухлядь как карета, выставленная на продажу в Сохо.

— «Додж» шестьдесят четвертого года, не слишком, конечно, красив, но зато годится для дальней дороги, — говорит ему Пена. — Здесь находят меньше десяти процентов угнанных машин.

Анхель поворачивает к ней голову, шея его онемела от бесконечных толчков и головокружительных поворотов.

— Их перегоняют в Мексику, через границу, — продолжает Пена.

— Контрабандисты, — произносит Анхель. Ему нравится это слово, его звучание, и он снова проговаривает его небу, подняв глаза к первым ночным звездам.

Потом они останавливаются днем у маленького почтового отделения в еще меньшем городке. Анхель покупает в автомате бутылку содовой, а на почте получает письмо для Пены. Конверт белый, на нем надпись «Моему старому другу», а ниже проставлен адрес, где-то в Израиле.

Взяв письмо, она бормочет что-то вроде «я должна сделать это, пока у меня еще есть время».

Они едут до наступления темноты, съезжают с дороги и прячут джип в тени деревьев. Темнота вязкая и липкая, как болотная топь. Земля под ногами все еще обжигающе горяча. Анхель перестает разворачивать подстилки и спальные мешки. Сухой зной пропитывает влагой руки, он почти физически чувствует, как вода превращается в липкую мокрую пыль. Пена готовит кофе на маленьком примусе. Из холодильника в машине она достает маисовые лепешки и фасоль, кусок сыра, который она бросает ему и просит натереть. Они принимаются за еду, когда наступает долгожданная прохлада. Анхель растворяется в небесах. Пена вешает фонарик на низкий сук, надевает очки и приближает к глазам книгу.

Воздух густеет то ли от тумана, то ли от пыли, становясь ломким и хрустящим, когда они засыпают. Анхель просыпается от того, что Пена кашляет, тяжкий громкий клекот возникает где-то глубоко в ее груди, она поднимает голову и сплевывает мокроту.

— Что с вами? — спрашивает он, но она кашляет во сне и не знает, что с ней.

Утром ей становится хуже. Они едут в Аризону по проселочным дорогам. Анхель ведет машину, Пена сидит рядом, рука ее сжата в кулак, грудь и горло тяжело вздымаются в такт неровному дыханию. Грязь, свернувшаяся в шарики после последнего дождя, хрустит под колесами. Пятьдесят миль они не видят ничего, кроме плоского, как стол, ландшафта. Огромная банка из-под перца стоит на обочине, похожая на сидящего сторожевого пса. На этикетке до сих пор видно маленькое красное пятнышко, коробка покрыта пылью и абсолютно пуста. Он удивляется, что она до сих пор стоит здесь. На крошечном рынке Пена говорит по-испански с какой-то женщиной, которая исчезает в домишке за магазином и через десять минут возвращается с пакетиками каких-то трав и чашкой кипятка. Пена молча пьет отвар, кашель становится тише. Анхель видит, как старуха вздрагивает от облегчения. Он не хочет смотреть и углубляется в чтение местной, успевшей пожелтеть газеты десятимесячной давности. Читает о лишении права на выкуп закладных, переходит к рекламе, а потом отходит подальше от Пены и закуривает.

Пена покупает коробку лимонов, Анхель несет их в машину, впервые за весь день он вдыхает запах чистоты. Все утро они едут через загаженные поселки, останавливаясь в закусочных, где берут только воду. За стойками — темнокожие мужчины, не произносящие ни слова, когда они входят. В джипе Пена готовит густые, отвратительно пахнущие отвары, на поверхности которых плавают куски каких-то кореньев. На гарнир она режет лимоны, и скоро все пропахло цитрусовыми.

Ведя машину, Анхель всматривается в дальний край горизонта, ему нравится смотреть на вещи, которые вдруг возникают как бы ниоткуда, словно по мановению волшебной палочки. Красные пустынные песчаные валы возникают из пятнышек размером не больше ногтя большого пальца. В ушах завывает знойный ветер. Солнце везде, куда ни глянь. Он закуривает. Дым улетает куда-то назад. Пена, дрожа от озноба, сидит рядом, укутав ноги индейским одеялом. Анхель хочет остановиться, найти врача. Пена не разрешает, она хочет проехать Калифорнию до заката, она хочет сотню разных вещей, и ни одну из них Анхель не в состоянии себе представить. К вечеру они находят стол для пикника. Он стоит под старой сосной с высохшими и наполовину опавшими иглами. Дерево больше похоже на ободранное огородное пугало. На столешнице кто-то вырезал пентаграмму, а ниже — любовное послание. Они распаковывают сумку с едой. Пена кашляет от каждого движения. Анхель ставит сумку, внимательно смотрит на старуху и замечает две глубокие морщины в углах рта, которых не было раньше.

— Вы поправитесь?

— Такое со мной уже случалось, — кашляя, она машет рукой, чтобы он подождал, когда пройдет приступ, — такой кашель. Это было в Стамбуле, в сороковые годы.

Она медленно и как-то скованно садится, чтобы не нарушить одной ей известное равновесие.

— Там был создан культ информации, процветали неформальные торговые площадки, доходы были огромны. Я работала на Эрла Уоррена, это все, что тебе следует знать, он был деловой человек с тончайшим вкусом.

Она покачала головой, улыбаясь своим воспоминаниям.

— Так как нацисты совершали грабительские набеги на все города, которые они проходили, мы везде организовывали черные рынки. Большинству людей совершенно все равно, кто доставлял вещи, лишь бы это были не немцы. То было время, когда проданных нами гвоздей, терновых колючек и щепок истинного креста, да и вообще бог знает чего хватило бы на то, чтобы распять половину русской армии.

Она кашляет, сплевывает мокроту.

— Однажды он попросил меня отнести в другой конец города конверт для одного иезуита, с которым мы никогда прежде не имели дела. Я набралась дерзости и спросила его, не лежат ли там щепки креста, на которые он наконец нашел покупателя.

Она перестает прихлебывать чай и устремляет взор к горизонту.

— Эрл в ответ даже не удостоил меня взглядом, он просто сунул мне в руки конверт и сказал: «Каббала, еврейское колдовство». Иногда ты замечаешь, как эти вещи приближаются, но иногда они захватывают тебя в плен неожиданно, вдруг. Мы сидели в баре. Я пила придорожный коктейль «вабаш». У того коктейля был светло-оранжевый цвет, напиток наливали в стаканы для мартини. Бар держал отставной проводник со Среднего Востока, он сам составлял рецепты своих напитков.

Она вскинула вверх руки, и Анхель даже в темноте заметил этот жест.

— Это были великие, фантастические напитки, никто в Европе не умеет делать ничего подобного. Он делал их и называл именами поездов, а может быть, женщин, этого никто, кроме него, не знал наверняка. Как только Эрл произнес эти слова, я начала кашлять. Так сильно, что даже пролила коктейль. Вся моя грудь просто сотрясалась от кашля.

— Он вас отравил?

— Нет, не думаю. Эрл сказал, что он пробовал коктейль и ничего не случилось. Я кашляла двадцать минут кряду, захлебываясь мокротой. Это было ужасно. Меня трясло, и я не могла остановиться. Наконец Эрл не выдержал, перекинул меня через плечо и оттащил меня на другой конец города, к цыганам. Это продолжалось три дня. Если бы не цыгане, я бы точно умерла. Они готовили особые чаи и молились. Одну ночь я проспала, намазанная жиром скунса. Не спрашивай, зачем они это делали.

За все три месяца, что они жили вместе, она не произнесла столько слов в разговорах с Анхелем, как сейчас. Он укладывает кусок мяса на лепешку, свертывает ее, добавляет сыр и немного горчицы. Пена предлагает ему два ломтика хлеба, Анхель отрицательно качает головой и принимается за еду. Кусок вываливается у него изо рта, когда он, спохватившись, задает ей вопрос:

— Вы вскрыли конверт?

— Еврейское колдовство, — отвечает она с улыбкой. — Пока я болела, кто-то застрелил того иезуита, повесил его сутану на шпиль церкви, а его самого оставил лежать лицом вниз в грязной луже. Эрл снял сутану со шпиля высотой двести футов и сделал это, не вынимая изо рта сигары. Он сделал из ремня петлю — старый трюк канадских лесорубов — и просто взошел по шпилю наверх, став местной легендой, — говорит она, подмигивая Анхелю. — Он так и не попросил вернуть ему конверт.