Сумерки Бога, или Кухонные астронавты - Константин Александрович Образцов

вообще власть в своей истинной сути и отношении к подчиненным ей гражданам. Этого тут, впрочем, никто особенно и не скрывает: то «скотобазой из хрущевок» назовут публику, то бичевней, то, перестав вовсе сдерживаться, стадом баранов – прямо в федеральном радиоэфире; то признаются, что брезгуют летать с гражданами в одном самолете, то призовут быть благодарными за то, что в локдаун не заварили двери подъездов, хотя для властей так было бы проще; а один государственный муж, демонстрируя глубокое понимание взаимоотношений народа и власти, рекомендовал подчиненным разгонять с набережной горожан, распыляя облака дезинфицирующих средств, нисколько не сомневаясь в том, что люди в панике разбегутся, решив, что их всех потравят сейчас, как клещей. И правда, что же еще могут подумать граждане, увидев, как, грозно сверкая проблесковыми маяками, движется муниципальная техника, окутанная туманными облаками неведомых аэрозолей?..

Традиционное большинство безусловно признает священное право начальства бить в морду, бесцеремонно «тыкать», называть хоть скотом, хоть, по заветам Гоголя, немытым рылом, давить лошадьми, травить псами и пороть на конюшне; это и не начальство вовсе, которое вдруг так не делает! Люди на колени даже считают возможным бухнуться, выпрашивая для себя милости – ты же видела, Нина, на видеозаписях в интернете, как во втором десятилетии двадцать первого века, граждане, натурально, с колен обращаются к верховному руководству? Впрочем, и за собой консервативная публика оставляет право на мужицкую хитрость: не на чувство собственного достоинства, нет, и не на свободу выбора, но только лишь на возможность исполнять приказы для видимости и увиливать от наказания – так у Салтыкова-Щедрина в «Истории одного города» проштрафившийся повар послушно засунул в рот таракана, которого барыня выловила из супа, но жевал его понарошку и не глотал.

Однако сию впечатляющую симфонию холопов и бар граждане готовы поддерживать, пока и власть тоже выполняет негласные правила социальной игры, сохраняя почтительную дистанцию, с которой народ единогласно одобряет любые начальственные фантазии, оставаясь при этом за пределами линии оцепления из солдатских штыков, глубокого рва и закрытых ворот. Поэтому, когда эти ворота вдруг распахнулись и оттуда со шприцами наперевес повалили угрюмые лекари при поддержке крикливых и наглых придворных глашатаев, когда государство, ранее забиравшееся только в карманы, полезло жесткими холодными пальцами в носоглотку, когда для доступа к естественным общественным надобностям оказалось необходимым дать себя изнасиловать иглой или ватной палкой, когда, наконец, казенные руки в медицинских перчатках потянулись и к детям – то все это было воспринято не просто как нарушение неписаного паритета, но как прямая и явная угроза физическому существованию, а глобальный характер происходящего только усугубил дело, породив архаический ужас в глубине параноидального коллективного бессознательного.

Люди здесь и без того не ждут ничего доброго; помнишь фильм «Щит и меч»? Там есть пронзительная сцена, когда в концлагере немецкие офицеры угощают детей конфетами – а те берут, едят, и ложатся на землю, приготовившись умирать, уверенные, что их отравили. Дети в фильме знали, что сладкого от фашистов не жди – только яда; наши же граждане уверены, что власти истребят их без всякого сожаления, если случится к тому нужда и повод.

Сегодня сюжеты, где человечеству угрожает опасность уничтожения со стороны группы беспринципных злодеев, уже не фантастика, а журналистика.

…После моего яркого выступления на Пасху родные стали заходить ко мне чаще. Ну, как чаще: в принципе начали захаживать иногда, потому что раньше месяцами никто не являлся вовсе. Наверное, посчитали, что дед повредился в уме от старости и самоизоляции, ну и решили все-таки держать руку на пульсе, чтобы я не спалил квартиру или не выкинул еще что-нибудь в этом роде.

Первой появилась Ростислава: по-здешнему умненькая, деятельная и совершенно лишенная всякой эмпатии. Она приносила сок, или апельсины, или тортик к чаю, усаживалась рядом со мной на кухне и последовательно пыталась разубедить в пагубном заблуждении об участии в экспедиции к краю Вселенной.

– Дедушка, вот ты говоришь, что явился из будущего… – обыкновенно начинала Ростислава.

Объяснять ей, что я не из будущего, а именно из настоящего, и что весь ужас положения заключается для меня как раз в этом, что каждый день я вижу на календаре знакомые даты, что совсем по-другому проживаю уже прожитые дни, что известный мне мир, полный света, и воздуха, и надежды, где-то тут, рядом, не далее мига, скрыт на периферии ослабшего зрения, затянут здешней тоскливой марью, словно окно, выходящее на море и горы, кто-то замазал казенною краской, или намалевал поверх солнечного пейзажа вывеску провинциальной пивной – в общем, объяснять все это Ростиславе оказалось решительно бесполезно. Ей это было сложно, а сложному она в праве на существование обыкновенно отказывала.

– Так вот, ты говоришь, что из будущего, а смартфоном пользоваться не умеешь! Как же так, ведь для тебя это техника прошлого?

Я или парировал, что она тоже вряд ли разобралась бы с прялкой или даже коромыслом (Ростислава, наморщив лобик, тут же принялась гуглить, что есть «коромысло»), или просто мямлил невнятное, но Ростислава не сдавалась, и настойчиво, раз за разом, пыталась пролить немного света во мрак моего безумия:

– Вот ты, дедушка, говоришь, что из будущего, но ведь тогда ты должен был бы знать, что такое Spotify! Для тебя же это прошлое, так?

В итоге пришлось ей ответить, что в моем будущем такого прошлого не было. Ростислава озадачилась формулировкой и приходить перестала – наверное, до сих пор обдумывает ответ.

Зато в первых числах июня заглянул в гости Егор – в школе кончились занятия и всех отпустили на лето. В отличие от Ростиславы, он был неразговорчив; поинтересовался здоровьем, принес вафельных трубочек со сгущенкой, и мы два часа провели на кухне за чаем – в тишине, почти не разговаривая, занимаясь каждый своими делами: я осваивал ноутбук, Егор читал что-то в смартфоне. Я подумал тогда, что парня, наверное, просто заставили навестить деда, вот он и отбывал молча двухчасовую постылую вахту, но Егор вдруг зашел снова, буквально через два дня. Ну, хорошо; мне стало любопытно; мы снова уселись на кухне с чаем и трубочками, помолчали, а потом Егор спросил:

– Расскажешь про экспедицию?

От удивления я даже не понял сразу, про какую.

Сначала рассказ не очень-то клеился. Мне как будто неловко было, не знаю сам, почему. Но внук слушал внимательно, спорить или насмешничать и не думал, иногда задавал вопросы – вполне себе разумные, даже сложные, например, когда речь зашла про SQR-двигатели, так что я понемногу втянулся и будто ностальгические мемуары писал, вспоминая безвозвратно потерянное настоящее. Собственно, про наш полет я сначала почти не рассказывал, остановился на том, как