Романтическая женщина и другие рассказы - Майкл Арлен

в данную минуту придраться было не к чему. Что удивительного, если Консуэлло, как известно, мой старый друг, посидела со мной в беседке, пока я выкуривал свою послеобеденную сигару? После этого другой случай не мог представиться, так как за те полчаса я понял, что Консуэлло не для меня, что без всякой пользы для себя и для кого бы то ни было я строю из себя дурака, и, собрав последние силы, я решил бежать на другой день рано утром. А потом, как я уже говорил, я не видел ее лет десять, да и то встретился случайно…

Когда мы сидели в беседке, я, конечно, не мог выяснить, кто был тот молодой человек, что подслушивал под окном и выручил меня с такой удивительной находчивостью. Это было продумано им поразительно ловко. Как он до этого додумался! А еще удивительнее, что это сделал тот маленький хам, он, конечно, был хамом, иначе он бы там не сидел. Это не мог быть никто иной, как только молодой человек, влюбленный в Консуэлло. Он, вероятно, заметил, как мы с ней пробрались в сад, и последовал за нами до беседки, уселся в кустах под окном, слышал каждое наше слово и спокойно покуривал сигару, бесценную сигару! Когда он услыхал шаги по дорожке, у него хватило сообразительности угадать, что климатические условия в беседке могут стать очень нездоровыми, и, поддавшись благоразумному порыву, он сделал то, что сделал, и — исчез. На другой день я его не видел, потому что уехал с первым поездом. Что можно было сказать?

Он был хам и джентльмен, вот и все… Мы свернули в Клардосстрот и поравнялись с моим домом. Когда он окончил рассказ, я взял его под руку.

— Вы не правы, считая его хамом, — сказал я, он не последовал за вами к беседке. Он находился там за добрых пять минут до вашего прихода. Он, глупец, хотел выбрать самую безупречную ветку сирени для самой красивой и небезупречной женщины в мире. А она неожиданно появилась, с тем ужасным молодым человеком, который крутился около нее целый день, ну… тогда он сел на землю под окном, проклиная жизнь, проклиная женщин, и курил сигару. Я остался не для того, чтобы подслушивать; просто, я был слишком зол, чтобы двинуться с места. Видите-ли, она обещала встретиться со мной в беседке в десять часов вечера…

Мы подошли к моим дверям. Он улыбнулся, немного самонадеянно.

— Пожалуйста, простите меня, сказал он почти нервно, — и за то, что я напрасно осуждал вас, и за то, что надоел вам своим рассказом. Я, конечно, не рассказал бы вам всего, если бы почти не узнал вас в гостиной Холидей. Почти узнал… Не вполне, конечно… Память иногда играет странные шутки… Подумайте, удержать в памяти, хотя бы и смутно, лицо, виденное двадцать лет тому назад!

Я вышел вслед за вами… Итак, Консуэлло обещала встретиться с вами в беседке вечером?

— Теперь я, пожалуй, понимаю, — тихо добавил он, — почему она умерла такой смертью. Жизнь в такой плоскости становилась слишком сложной. — Спокойной ночи, друг мой!

Фей Ричмонд

Эпидемия инфлюэнции зимой 1918–19 года навсегда останется в моей памяти, благодаря странному стечению обстоятельств, которые никогда не имели бы места, если бы не эта жестокая эпидемия. В связи с ней мне ясно вспоминается огорченное лицо простоватой женщины, разговаривавшей со мной в то январское утро на тихой лестнице больницы на улице Бомон. Это было, вероятно, одним из тех нереальных происшествий, что составляют неотъемлемую часть той жизни, которую любит, но не умеет изображать реализм (уподобляясь старику, который слеп к тому, что делается у него под носом), между тем как романист сумеет, быть может, отвести этому должное место в ряду созданных им образов.

Так эта история, начатая довольно грустно, понемногу принимает вид романа, не моего, конечно, и не Ховарда Уентворда, известного драматурга, хотя его все это близко касалось, а Фей Ричмонд. Я называю ее этим именем, хотя она утратила право на него, утратила тем способом, каким женщины обычно утрачивают право на самые подходящие имена (если таковые вообще бывают). Она вышла замуж за итальянца лет за двадцать до того, как Ховард рассказал мне о ней. Ховард был влюблен в ее имя. Помню, как он повторял его, уверяя, что это чудное имя, достойное занять мысли мистера Джорджа Мура, расположившегося у своего камина на улице Эбюри.

— Это имя так шло ей, что не могло долго сохраниться за ней, — говорил он, девушке, с таким именем надо было или умереть, или рано выйти замуж… Разве так может называться старая дева? Фей Ричмонд! Это имя могло принадлежать только очаровательной молодой девушке и могло просуществовать не более двадцати лет, разве в романе Дизраэли или Мередита. Вы скажете, что это писатели совсем разных оттенков (один такой домашний, другой такой уклончивый), что их нельзя соединять воедино даже в сентиментальных рассуждениях о девичьем имени… которыми я, вероятно, достаточно вам надоел… — Но я-то ее еще не встречал! — энергично запротестовал я, сидя у камина в его комнате в больнице на улице Бомон.

Инфлюэнция уже потрясла и отпустила меня. Я чувствовал себя раздражающе крепким и решил навестить менее счастливого друга, слегшего вторично; второй приступ был более сильным и предательским, чем первый: подшучивая над своей жертвой, он временами то ослаблял течение болезни, то из засады с новой силой набрасывался на уже пострадавшие легкие, так что оставался только один исход. И Ховард Уентворд, думавший, что он уже перехитрил болезнь, все-таки умер.

Это случилось десять дней спустя после того, как я сидел у него, выздоравливающего, и слушал его воспоминания о девушке по имени Фей Ричмонд. Разница в возрасте не помешала тому, что наше знакомство перешло в крепкую дружбу. Мне нравилось, что Ховард Уентворд не походил на большинство англичан среднего возраста; он не был молод для своих лет. Ему было полных сорок пять лет, и он являлся приятным исключением в общей массе тридцативосьми и сорокадвухлетних, кишевших по воскресным утрам от Комб до Сёнингдейля.

После одного из наших очередных обедов в его доме на Эппербрукстрит, я заинтересовался одинокой фотографией в простой рамке из сандалового дерева, стоявшей на большом рояле. Портрет бросался в глаза по контрасту с полным отсутствием каких бы то ни было других фотографий в этом строгом жилище, — строгом, несмотря на то, что стены были обиты китайскими тканями, со странными зелеными наездниками и прочими аксессуарами