Яд для Моцарта - Ирина Алефова

Прослушав мои юношеские сочинения и мельком взглянув на сумму, предложенную отцом в качестве платы за мое обучение, маэстро согласился, и с тех пор я дважды в неделю приходил в его дом с кипой нотных листов под мышкой. Иногда за нехваткой времени маэстро был вынужден совмещать занятия с двумя или даже тремя учениками одновременно.

На этих уроках я и познакомился с Францем.

con amore

С момента нашей первой встречи я безотчетно полюбил этого несуразного, нелепого человека. Его и музыку, которая рождается в его голове.

С того самого злополучного момента я делал все возможное, чтобы стать его другом, чтобы все время находиться рядом с ним. Франц, жутко скромный и невозможно честолюбивый, все же не был замкнутым человеком. Вокруг молодого композитора на музыкальных вечерах, именованных в честь него шубертиадами, постоянно собиралось общество друзей, знакомых и попросту случайных посетителей. И все они – в большей или меньшей степени – любили его, им импонировала его скромность и нескладность, они восхищались его музыкой.

Да и как же было не любить Шуберта, если он часами напролет просиживал за роялем и наигрывал превосходную по качеству музыку, развлекая светскую публику песнями и инструментальными миниатюрами. Частенько у кого-либо возникало желание устроить маленький бал, и ему заказывали что-нибудь подходящее для этого случая, и тогда он импровизировал с ходу – импровизировал вдохновенно, мастерски, блестяще. Так, по прихоти публики, рождались его танцевальные шедевры, наиболее удачные из которых, на взгляд автора, он записывал – по настойчивому требованию друзей.

Они роем лесных пчел вились вокруг него. Я, его неразлучный спутник, был свидетелем практически всех событий его жизни – радостный и печальных. Правда, мне редко удавалось наблюдать за процессом сочинительства – Франц предпочитал затворническое уединение в такие часы.

Но творил он обычно с утра и до обеда. Во второй половине дня Шуберт никогда не сочинял. Он выходил из дома, и кому, как не мне, было знать, где можно его найти. После обеда он шел в кофейню, выпивал маленькую порцию черного кофе, курил пару часов и при этом читал газеты. А вечером он целиком и полностью посвящал себя общественной жизни. За исключением шубертиад или прогулок по предместьям Вены, он посещал тот или иной театр – причем вовсе не обязательно музыкальный. Хорошие драматические артисты интересовали его ничуть не меньше, чем оперные.

Впрочем, более всего он любил бывать в кругу друзей. За стаканом вина или пунша Шуберт был гораздо разговорчивее, а порой даже позволял себе пустить довольно меткие иронические высказывания, чем чрезвычайно веселил окружающих. Его суждения о музыке всегда были острыми, лаконичными и определенными. В этой его привычке многие находили некоторое сходство с Бетховеном, который не стеснялся в выборе слов и фраз для характеристики действительности.

Надо ли говорить, что я всегда составлял ему компанию. Поначалу наши встречи в кафе были якобы случайными, а потом я настолько приучил его к моему присутствию, что он стал считать меня своей тенью и сам уже не мог обходиться без «своего дорогого друга Ансельма».

Я часто спрашивал себя: зачем мне так необходимо быть возле него? Почему с того момента, как я увидел Франца, он стал для меня воздухом, источником существования? Какова моя истинная цель? Неужели я так стараюсь во всем помогать ему лишь из чистого человеколюбия? Мне и самому-то в этакую бескорыстность не верилось. Судьба приготовила мне какой-то подвох, но на тот момент я не мог разгадать ее замысла.

marcato

Я смотрел на Шуберта, уткнувшегося в газетный лист и пытающегося разглядеть что-либо при тусклом освещении в кафе, и ловил себя на мысли, что буквально боготворю этого человека и одновременно считаю себя его покровителем – ведь он в прямом и переносном смысле зависел от меня. Я смотрел на его коротенькие, пухлые пальцы, сжимающие кружку с горячим напитком, и не понимал, как в них скрывается волшебная сила, посредством которой из-под них вырываются божественные звуки. Я вглядывался в его небрежный облик – затасканный и измятый сюртук, непричесанную шевелюру, – и все больше удивлялся: кто бы мог подумать, что в такой невзрачной оболочке может скрываться дух Гения?

Часто я ловил себя на мысли, что в этом мире слишком много несправедливости. Вот например, на роль Гения куда лучше подошел бы не Шуберт с его двойным подбородком, вздернутым носиком и поросячьими подслеповатыми глазками, а ваш покорный слуга. Женщины, бросающие обольстительные взгляды мне вслед, частенько поговаривали между собой, что Ансельм Хюттенбреннер – в отличие от его уродливого брата Йозефа – удивительно хорош собой, и с него нужно писать портреты.

Один из таких портретов стал бы достойным украшением галереи великих композиторов и музыкантов. Но судьба выбрала почему-то не меня. Она отдала предпочтение этому неказистому Шуберту. И за какие такие заслуги ему дано великое счастье быть гением? И почему эта насмехающаяся двуликая злодейка корчит мне омерзительную рожу, а ему дарит милую благосклонную улыбку – ведь мои старания в приближении к совершенству ничуть не меньше!

Один Бог знает, сколько сил и терпения я положил, чтобы научиться мастерству композиции. Я подробнейшим образом изучил музыку великих мастеров прошлого – Баха, Шютца, Букстехуде, Генделя, Моцарта, Гайдна. Я знакомился с тем, что было издано Бетховеном. Я вглядывался в Шуберта, который был в двух шагах от меня, и стремился познать тайну вдохновения, этого мистического чуда. Но все было напрасно: все, что я пытался сочинить, в лучшем случае походило лишь на стилизацию того или иного уже написанного кем-то до меня произведения.

Тогда я стал в открытую пользоваться подобным способом композиции, напоминающим скорее работу средневекового ремесленника или организатора, чем Демиурга музыкальной материи, и положил его в основу своей оригинальной методики. Попросту говоря, берясь за сочинение очередной вещи, я прежде всего выбирал себе ориентир из классики и писал что-то подобное.

Но более всего меня увлекало сочинительство инструментальных вещиц на известные темы. Тут можно было не скромничать и варьировать изначально данный музыкальный остов так, как моей душе угодно. Частенько в этом случае я избирал темы шубертовских песен – они были известны широкой публике и пользовались чрезвычайным успехом.

На первых порах, пока мой метод был в новинку, общество одобряюще кивало мне. Но со временем мое положение все более ухудшалось. Привлеченная звучанием полюбившихся мелодий, публика шубертиад после пяти минут прослушивания бездарно сделанных, признаться откровенно, вариаций или обработок теряла всяческое терпение и начинала тихо или открыто протестовать.

Моей попыткой реабилитировать себя стал фортепианный Вальс на тему «Лесного царя», нашумевшей баллады Франца. Битых две недели я просидел за роялем с целью вымучить из себя хоть что-либо гениальное! И что же? Все мои усилия были сведены на нет этой безжалостной, бездушной толпой!

Надо ли говорить, что исполнение моего Вальса вылилось в бурное обсуждение и осуждение моего «нахальства» и закончилось грандиозным скандалом?.. После этого я долго не притрагивался к клавишам рояля. Я даже бросил навещать Шуберта, пока тот не обеспокоился моим длительным отсутствием и насильно не вытащил меня из томительного затворничества.

Что-то произошло в те дни. Внутри меня словно случился щелчок, и заработал какой-то механизм, неотвратимо приближающий к чему-то страшному, вероятно, – к пропасти, и я понимал, что остановить этот механизм уже невозможно. Более того, у меня возникло странное, неведанное до сих пор ощущение, что я рожден именно для того, чтобы завести это механизм и выполнить некое действие. Это было очень похоже на некое судьбоносное предназначение. Я начал смутно осознавать, что явился на свет, чтобы стать Мессией.

Что именно мне надлежит сделать, я пока не знал. Однако то обстоятельство, что меня неведомыми силами притягивало к фигуре Шуберта, наводило на мысль, что моя миссия напрямую связана именно с ним.

tempo primo

– Ансельм, ну что же ты не отвечаешь?

Хюттенбреннер вздрогнул, выплыл из потока сознания, вернулся в реальность. Пришел в себя. Начал оценивать ситуацию.

Оказалось, что он сидит за роялем и неотрывно пялится на клавиатуру. Ансельм поднял голову и увидел нависшую над ним встревоженную физиономию Шуберта (ракурс снизу вверх особенно неудачен – с невесть откуда взявшимся злорадством подумал Хюттенбреннер).

– Ну наконец-то у тебя появился осмысленный взгляд! – всплеснул руками Шуберт. – Вот уже с полминуты я стою над тобой и гадаю, что же такое повергло моего дорогого друга в окаменелость? Неужто ты рассердился из-за Симфонии? Ну, давай признавайся!

Ансельм встал, опираясь на крышку рояля, провел ладонью по глазам.