Перебирая старые блокноты - Леонард Гендлин

— Михаил Булгаков не мой писатель. Более тридцати лет назад в книге «Гамбургский счет»[57], я писал: «В Гамбурге — Булгаков у ковра». Могу писать и говорить о Льве Толстом, Коста Хетагурове, Минине и Пожарском, художнике Федотове, ОПОЯЗе, Эльзе Триоле, Эйзенштейне, Мичурине, Циолковском…

Снова из мутной тьмы выплыли злые силы.

За два дня до пуска в эфир передачу забраковали. Пленка не попала в архив, ее хотели смыть. За бутылку коньяка мне удалось унести ее со студии.

Всех участников передачи Е.С. пригласила к себе домой, на ужин. У нее было щедрое сердце, и она умела дружить с людьми.

Первым бокал с шампанским поднял Василий Осипович Топорков.

— Сегодня здесь собрались, — сказал он, — самые верные друзья и почитатели Булгакова, Верю, что скоро пробьет час его воскресения. Пьесы Михаила Афанасьевича снова увидят свет рампы, и ни одна из его книг и пяти минут не пролежит на прилавках книжных магазинов.

Бледная, потускневшая Е.С. просила гостей не уходить.

— Сегодня мне особенно грустно. Больно, и очень страшно справлять тризну по неосуществившейся мечте.

Мы пригласили Е. С. Булгакову на день рождения сына. В подарок она принесла нам переплетенные булгаковские рукописи: «Белую гвардию», «Записки юного врача», «Театральный роман». Посмотрев на меня, она сказала:

— Вам поверила с первых минут нашего знакомства. Хочу, чтобы вы смогли познакомиться с Булгаковым-писателем, с Булгаковым-художником.

Мы попросили Е.С. рассказать что-нибудь о Булгакове. У нее было хорошее настроение и она согласилась выполнить нашу просьбу.

— Владимир Иванович Немирович-Данченко предложил Булгакову написать драму по мотивам романа «Белая гвардия». Его первую драматургическую ласточку — «Дни Турбиных» — несколько раз снимали и всегда «по соответствующему указанию» со скрипом восстанавливали. С пьесами ему вообще не повезло. В 1926 году он написал искрящуюся комедию «Зойкина квартира», она шла в постановке Алексея Попова в театре им. Евг. Вахтангова. Умея наблюдать и примечать более других, Булгаков приметил опасное и коварное явление 20-х годов, «дно дна», подполье «Зойкиных квартир»: китайские прачечные, где тихие и льстивые мужчины идеально стирали и крахмалили белье. Это были китайцы, принесенные в крупные русские города несколькими волнами эмиграции (после боксерского восстания в Китае 1900 года, после русско-японской войны, после 1917-го) и незаметно, тихонечко обосновавшиеся по подвалам, откуда валили на улицы клубы пара. Такое заведение, оно же тайная курильня опиума и лавка, торгующая морфием и кокаином, помещено было Булгаковым под квартиру Зои Пельц. Содержатель прачечной, старый ссохшийся китаец Ган-Дза-Лин, или, как зовут его москвичи Газолин, и его молодой помощник то и дело появляются у Зойки, носят Обольянинову морфий, высматривают, шпионят друг за другом и за всеми и соперничают в «любви» к горничной Манюшке, хитрой бестии, — и тот и другой мечтают, разбогатев, вывезти в Шанхай русскую жену. «Очаровательный китаец, пухлое желтоватое лицо с приятными глазками. За свою прелестную улыбку прозван «Херувимом». Говорит мягко, музыкально, никогда не повышает голоса… Опаснейший бандит и убийца», — так аттестует автор важное для пьесы действующее лицо. Этот Херувим, чужой и страшный, в какой-то яркой и экзотической кофте подкрадывается с финским ножом к коммерческому директору треста, советскому дельцу по фамилии Гусь-Ремонтный, всаживает лезвие под лопатку и жадно грабит убитого.

Однако автора интересует не просто «мокрое дело». Ему важно, что Гусь убит в минуту смертельной тоски, когда он унижен, погублен любовью к женщине, его обманувшей.

В спектакле сцена китайской прачечной была решена выразительно: висящие белые полотнища на веревках — сушится белье, горит примус с каким-то адским варевом, и китайцы словно божки в темных своих толстовках. На втором плане сцены — окна другого московского дома. Те самые окна, в которых по ремарке Булгакова пылает закат и в стеклах отражается изломанное солнце. Окна в окна, квартира прижата к квартире — образ московской скученности, оказавшейся не страшной для авантюристок типа Зойки, У нее целый этаж, моднейшие канделябры-подсвечники, бар с напитками, роскошные туалеты. Хозяйка дома хорошо знает, откуда у нее это добро, где и когда оно было украдено.

Репертком запретил пьесу. В Художественном сняли «Бег», совершенно готовый спектакль. Такая же участь постигла «Багровый остров» у Таирова в Камерном, Вы спросите почему? Появилась плеяда «современных» драматургов: Л. Леонов, К. Тренев, Н. Погодин, Б. Ромашов, В. Киршон, А. Корнейчук, Вс. Вишневский, Вл. Билль-Белоцерковский. Поскольку все они работали по «социальному заказу», их драматургия была бездушной, бесстрастной, Булгаков для них был иноземцем. Бесталанным людям всегда ведь легче объединиться, чем талантливым. Вот они и стали легально и нелегально давить Булгакова. Когда мы сошлись, в наш дом пришел голод. Все, что Миша накопил, пришлось продать. Дожили до того, что у Михаила Афанасьевича остался единственный черный выходной костюм и одна белая рубашка, которую я ежедневно стирала. На работу его никуда не принимали. Газеты и журналы под благовидными предлогами отказывались печатать любое его произведение. В издательствах с ним не разговаривали. В печати началась ничем не объяснимая травля. Критики ополчились против его пьес. Сталин несколько раз приезжал на спектакль «Дни Турбиных», Он любил эту пьесу, но был против «Багрового острова» и «Бега». Этого было вполне достаточно, чтобы уничтожить Булгакова. В эти трагические минуты Михаил Афанасьевич решил написать письмо советскому правительству и лично Сталину.

Мы, конечно, знали, что люди, причастные к литературе и искусству, любят разыгрывать своих знакомых. Многие от безделия занимались мистификацией. Но когда в один из таких дней у нас на квартире раздался телефонный звонок, от неожиданности мы вздрогнули. Нам давно никто не звонил. Я сняла трубку. Булгаков был нездоров, он лежал на диване, укутанный пледом. Я тихо спросила:

— Кто спрашивает Михаила Афанасьевича?

В ответ услышала резкий, малопонятный, гортанный голос:

— Сталин.

Растормошила мужа.

— Мишенька, родной, у телефона Сталин, скорей подойди.

— Не верю! Не может быть! Нас, идиотов, разыгрывает какая-то непотребная сволочь.

Многие в Москве знали про булгаковское письмо. Булгаков подошел к телефону. Нервно крикнул:

— Кто говорит?

— Сталин.

Михаил Афанасьевич недоверчиво: