Перебирая старые блокноты - Леонард Гендлин

— В этом театре надо внимательно следить за игрой артистов и вслушиваться в их музыкальную речь, тогда вы все поймете. Мы с удовольствием будем вам переводить. Как ваше имя?

Я назвал себя.

В зале потушили свет. Полилась лирическая, грустная музыка Льва Пульвера. На сцене Михоэлс в роли Глухого. Трагедия забитого, несчастного человека и его опозоренной красавицы-дочери Эстер до глубины души тронула зрителей. Я не видел безразличных лиц. Зал неистовствовал. Счастливые актеры много раз выходили на вызовы. Неожиданно зрители встали и вместе с артистами и музыкантами стали аплодировать моему соседу. Смутившись, Давид Бергельсон неумело раскланивался.

— Циленька, голубушка, ты тоже должна встать, — тихо сказал писатель жене.

Их попросили подняться на сцену.

После спектакля Бергельсоны пригласили всех участников в Дом Актера на ужин. Навсегда я сохраню в памяти вечер 26 февраля 1938 года. Лохматый, красивый Иосиф Уткин прочитал главу из «Позмы о рыжем Мотеле», В. И. Качалов своего любимого Блока и стихотворения Есенина, Михоэлс и Зускин пели шуточные песни.

Бергельсоны дали мне свой адрес и домашний телефон. Приглашали в гости.

Только через год, набравшись храбрости, я позвонил. Циля Львовна вспомнила о нашем театральном знакомстве.

— Приходите к нам на обед в ближайшее воскресенье!

Был настоящий еврейский обед. За столом начался разговор на щекотливые темы. Давид Рафаилович знал, что, как и в 1937 году, снова начались повальные обыски и аресты.

— Мне кажется, что происходят какие-то неслыханные ошибки. Не может быть, чтобы правительство все знало. Беды народные в один прекрасный день переполнят чашу терпения.

Испугавшись, Циля Львовна сказала:

— Давид, родной, умоляю тебя, перемените тему беседы. Я боюсь. Ты же знаешь, в какое время мы живем!

Д.Р. рассказал, как его вызвали в ЦК ВКП (б) и в писательский союз.

— Я задумал большой роман из жизни еврейской бедноты в дореволюционной России. Начал собирать материал, делать черновые наброски. Для этого ездил на Украину и в Белоруссию. Вместо романа мне предложили написать пьесу и сборник рассказов о трудящихся Биробиджана. Я им сказал, что горжусь трудовыми успехами биробиджанцев, но это не моя тема. Я посоветовал командировать в Еврейскую автономную область бригаду молодых писателей…

Бергельсон передохнул, встал, прошелся по кабинету. В двери постучали. Мы насторожились. Вошли писатели К. Г. Паустовский и его неизменный друг Р. И. Фраерман.

— Рувим, как ты поживаешь? — улыбаясь спросил Давид Рафаилович.

— Написал лирическую повесть, — скромно произнес Фраерман.

— Только название слишком длинное, — сказал Константин Георгиевич, — «Дикая собака Динго или повесть о первой любви».

— Циленька, организуй нам, детка, чай с нашим любимым вишневым вареньем, а мы попросим дорогого гостя прочитать свою новую повесть, — засуетившись проговорил хозяин дома.

Рувим Исаевич Фраерман прекрасно читал, а еще лучше рассказывал. Повесть покорила нас необыкновенной свежестью. Мы все безоговорочно влюбились в ее героя Фильку.

Незаметно подкралась ночь.

Д.Р. на минуту вышел, потом подошел ко мне:

— Дорогой юноша, вот вам на память книга моих рассказов.

Я был обрадован и растерян.

Циля Львовна вызвала такси. Бергельсоны проводили меня до машины.

В первых числах июня позвонил Давид Рафаилович.

— У меня для вас имеется необычное предложение. Я собираюсь поехать на полтора месяца в Биробиджан. Могу взять вас с собой. Хотите?

— С удовольствием! — обрадованно воскликнул я.

— А ваша мама не будет возражать?

— Нет, — ответил я.

Мы встретились через два дня.

— Почему у вас такой унылый вид? Какие страсти обуревают вашу беспокойную жизнь? — ласково спросил Бергельсон. Я проговорил растерянно:

— Мама выяснила, что железнодорожный билет стоит очень дорого.

— Родной, поклонитесь вашей матушке, передайте ей от меня сердечный привет и скажите, что пусть ее ничего не волнует. Билеты у меня в кармане, все расходы я беру на себя.

Почти два месяца мы пробыли в Биробиджане. В коротких заметках Бергельсоне я не буду подробно говорить о жизни евреев на скудной земле крошечного еврейского городка, ставшего чертой оседлости. Пафоса и энтузиазма мы там не увидели. Идеалистами оказались единицы — еврейские семьи, которые в погоне за маленьким счастьем бросили насиженные места в Америке, Аргентине, Канаде, Бразилии, Австралии и приехали сюда, в этот забытый Богом и людьми «медвежий» угол Дальнего Востока, который по плану второй пятилетки и лично по указанию Сталина и Молотов а необходимо было заселить. От романтической мечты ничего не осталось. Люди жили бедно и неинтересно. Молодежь стремилась покинуть «благодатный край», она уезжала на заработки в большие промышленные города.

В конце ноября Бергельсон читал труппе ГОСЕТа свою пьесу, она оказалась надуманной; измучившись, писатель сделал несколько вариантов. Театр заставили пьесу поставить, потому что нужна была современная тема. После трех официальных просмотров ее сняли.

С. М. Михоэлс беспощадно раскритиковал драматургический опус Бергельсона. Два мастера поссорились. Они перестали встречаться домами. Омрачилась тридцатилетняя дружба титанов еврейской культуры.

В 1939 году издательство «Советский писатель» предложило Бергельсону переиздать его сборник «Биробиджанцы». Писатель ответил:

Это была дань времени. В 1932–1933 началась массовая иммиграция евреев в Биробиджан, и мне захотелось как-то ответить на человеческий энтузиазм. Но если говорить откровенно, эта книга сегодня не представляет художественной ценности. Мне кажется, что читателю она будет неинтересна».

1944 год…

19 января меня вызвал генерал-майор А. Г. Донецкий.

— Вы Москву хорошо знаете?

— Да, — ответил я.

— Пройдите в штаб, возьмите командировку, подготовьте за моей подписью письмо-обращение к московским писателям. Армии нужны книги — политическая и художественная литература.

Штабной «Виллис» довез меня до Москвы. Я поехал в район Третьяковской галереи. Здесь, в Лаврушинском переулке в доме № 17 проживала писательская элита. Писатели и их семьи «щедро» дарили старые, ненужные книги и потрепанные журналы. Пачки быстро росли, Наступил вечер, а я обошел только часть квартир. Много времени уходило на разговоры. Сытые писатели с бычьими шеями и тройными подбородками и их откормленные жены интересовались фронтовой обстановкой. Я проголодался. Надо было думать о ночлеге. Поднялся еще на один этаж, позвонил в квартиру № 20. Двери мне открыл человек небольшого роста, в его близоруких, слегка прищуренных глазах сквозила необъяснимая тоска.