Теория Невероятности - Михаил Анчаров

– А то, что вы боитесь разлук, это хорошо, – сказала она. – Значит, если будет любовь, она будет верная.

– А я еще хотел вас поучать… – сказал я.

– Ничего вы не хотели поучать, – сказала она. – Вы хотели понравиться… произвести впечатление.

– Между прочим, – сказал я скрипучим голосом. – Я тоже не люблю, когда меня поучают!…

– Опять вы не то говорите. Вы не поучений не любите, а искренности.

– Знаете что? – сказал я. – Нам обоим пора по домам.

– Тише, – сказала она. – Тсс…

– Почему?

– Тише…

Какой– то долговязый парень посмотрел на ночное небо и крикнул шепотом:

– Анюта… живей!

Анюта вышла из-за угла и остановилась. Парень посмотрел на нее и затянулся дымом сигареты. Анюта глубоко вдыхает ночной воздух. Разглядывает задворки школы о кучами шлака возле котельной, старые парты, забор, из-за которого торчат косые крыши цехов.

Я только сейчас вспомнил, что я ее даже не заметил на школьном вечере. Катя берет меня за рукав, и мы отходим в тень. Выйти нам уже невозможно. Одна надежда на то, что ничего не будет слышно.

Волосы Кати касаются моей щеки.

– Хорошо бы, если бы было слышно… – говорит она мне на ухо.

– Садитесь… – доносится голос парня. Катя немедленно высовывает нос. Оторвать ее от зрелища невозможно. Положение, мягко выражаясь, щекотливое. Теперь мы уже не совсем невольно свидетели. «Анюта, – мысленно возопил я, – Анюта, веди себя прилично, Анюта, не подведи…»

Анюта опирается на руку парня, взбирается на старые парты и садится, свесив ноги в черных туфлях-лодочках.

– Совсем светло, – говорит она. Музыка доносится сюда еле-еле, и Анюта чуть мурлыкает песенку шестьдесят первого года, совсем веселую джазовую песенку, означающую, что ночь уже кончается. Они там наверху, в актовом зале, уже дотанцевались до шестьдесят первого года. Значит, осталось три каких-нибудь танца, и наступит родимый шестьдесят четвертый год. Год, когда я потерял веру в себя, в свои способности и в то, чем я занимался последние годы. Я слушаю песенку, и мне сейчас уже как-то не до приличий. А что? Посмотрим, как выглядит типовое свидание в шестьдесят четвертом году. Граждане, век-то уже кончается, последняя треть пошла, Анюта, не подведи, Анюта, не показывай типовое свидание.

Анюта обхватывает себя за тонкие локти. Парень накидывает на нее свою куртку, и она принимает ее зябким движением плеч.

– Толич, почему мы сюда пришли? – спрашивает Анюта.

– Вы красавица, – говорит Толич. – Как я этого раньше не замечал! Она улыбается.

– Теперь заметили?

– Еще бы, черт возьми! – говорит Толич и ерошит волосы. – Сейчас я вам подарок сделаю.

– Какой?

– Сейчас… Глядите туда, – Толич кивает на забор, на косые крыши цехов. – Сейчас я скажу: раз… два…

Толич останавливается.

– …Три, – говорит он.

Над забором появляется слепящий край лунного диска.

– Ой… – говорит Анюта и зажмуривается. Помаленьку выползает луна. Глаза парня Толича широко открыты.

– Здравствуй, луна, – говорит он. – Здравствуй, визитная карточка ночи.

– Здорово, – говорит Анюта и смотрит на Толича.

– Я, конечно, не умен, – говорит Толич. – Но я чертовски талантлив. Анюта, это ирония. Я вас завлекаю.

Анюта не отводит глаз от Толича и тихонько улыбается.

– Толя… – говорит она. – Какой вы еще мальчик! Не обижайтесь.

Она протягивает ему руку и спрыгивает с парты.

Потом они уходят со школьного двора.

Вдалеке на улице затихают их голоса.

– …Я еще не умею с вами разговаривать, – доносится голос Толича. – Понимаете? Я не волшебник, я только учусь…

Мы выходим из укрытия и усаживаемся на их место.

Лицо у Кати печальное.

– У всех одно и то же, – говорит она. – А потом они распишутся. Или так будут жить. А потом у них кто-нибудь родится, и опять будет то же самое.

– Пошли домой, Катенька, – говорю я.

Нет, – говорит она. – Я еще с вами побуду.

Зачем?

Расскажите мне про разлуки.

Зачем?

Вам станет легче. Отделаемся от этого дела.

Идет, – говорю я. – Пора от этого отделываться.

Разлука 1. ШУРКА-ПЕВИЦА

Свист и скрежет огромного пространства врываются в нашу квартиру. Это я у себя в комнате настраиваю новенький приемник. Мама сидит в столовой одна, опустив голову. Отца нет.

Раздается звонок в дверь. Я поднимаюсь и бегу к дверям.

– Папа пришел, – бросаю я на ходу. Мама поднимает голову и смотрит в коридор.

Я отворяю дверь и отступаю назад. Это пришла Шура, нарядная и красивая.

Мама побледнела и встала со стула. Шура медленно пошла к ней и остановилась.

– Николая Сергеевича нет… – говорит мама.

– Я к вам. Вера Петровна. Поздравьте меня… – говорит Шура. – Я выхожу замуж… Дороги наши расходятся… Не думайте ничего плохого… Николай Сергеевич – святой человек. Мама обняла ее за плечи и заплакала. И тут опять раздается звонок в дверь. Мама идет открывать. Входит отец, Шура отшатывается к вешалке.

Отец бледен и пьян. Никто никогда не видел его пьяным. Бедный пьяный святой. Так была спасена наша семья. Потому что Шура любила нас всех, бывшая Шурка-певица стала комсомольским работником, время было тревожное, и Шурке-певице было не до песен.

С этого момента я много думал о святости. Иногда я думал о ней так, иногда этак. Одно время я даже думал, что святость – это храбрость от трусости. Потом я отказался от этой мысли и стал только спрашивать: а что такое святость? Детский вопрос, правда? Но потом я понял, что вопросы называются детскими, когда на них взрослые ответить не могут.

– А-а… Шура? – говорит отец, держась за притолоку. – Поздравляю вас. Вы выходите замуж… Это хорошо…

Мама смотрит то на Шуру, то на отца. Рот Шурки-певицы улыбается, а глаза горят черным огнем.

– Что-то я хотел сказать… – говорит отец. Он сдвигает на затылок фуражку и грет потный лоб.

– Ах, да… как это у вас там в Испании? Любовь свободна, мир чаруя, законов всех она сильней… – говорит он.

Он качнулся.

Шура кинулась к нему.

Но он отстранил ее и прошел в детскую. Так называлась моя комната.

Мать провожает отца взглядом и оборачивается. Шурка-певица беззвучно рыдает и кусает белые костяшки пальцев, стиснутых в кулаки, и старается не закричать.

Потом она уходит, и дверь тихо щелкает английским замком.

Я сижу у приемника, положив на него щеку.

Отец подходит и опускает руку мне на плечо.

– А Испанию можно поймать? – спрашивает он бесцветным, картонным каким-то голосом, и лицо у него белое-белое. – Отличная страна.

– Можно, – говорю я.

Я кручу ручки настройки, и свист и скрежет опять врываются в нашу тихую квартиру.

Потом голос диктора сказал внятно и раздельно несколько слов по-испански. Музыки не было.

Назавтра эти слова были напечатаны по-русски во всех газетах:

«Вчера ночью в Испании начался фашистский мятеж».

Разлука 2. ВЕНСКИЙ ВАЛЬС.

Это случилось весной, когда в школе был первомайский вечер.

В зале горит свет. Школьники стоят между стульев. «Это есть наш последний и решительный бой, – поют школьники. – С Интернационалом воспрянет род людской».

Гимн заканчивается. Грохочут растаскиваемые стулья.

– Вальс! Вальс! – кричат веселые голоса. В зал входит дед Шурки-певицы. Сколько лет прошло, а он все такой же. Даже помолодел. Хорошо подстрижен и хорошо одет. Дела у него поправились. Он теперь консультант Загорского дома игрушек.

К деду подходит моя учительница Анастасия Григорьевна.

– Нехорошо получилось, – говорит она. – Сегодня в комсомол принимали. Алеша так эту рекомендацию ждал. Я свою предлагала, но он хотел только от Шуры.

Дед смотрит на нее.

– Катарина погибла, – говорит дед.

– Что? – спрашивает учительница. Ока мне потом рассказывала, что наступила удивительная тишина. Она мне потом все подробно рассказывала.

– В Испании. Краус письмо прислал, – говорит дед. – Где Лешка?

Учительница берется рукой за горло. Снова становится слышен шум голосов.

– В радиоузел пошел… пластинки ставить, – детально объясняет она.

– Передайте ему, – говорит дед.

– Нет! – говорит учительница. – Нет.

– Проводите меня, – говорит дед.

Они поднимаются по лестнице, как будто несут гроб.

Звуки зала становятся все тише. И кажется, этим двоим никогда не одолеть последних ступенек. Они входят в полутемный коридор, и паркет скрипит у них под ногами. Они идут мимо учительской, и луна светит в застекленные двери.

Это было четверть века назад, и вот как это было, товарищи.

Скрип половиц становится как гром.

Они проходят к двери в конце коридора, на которой висит табличка «Радиоузел». Около стены стоит велосипед вверх колесами, приготовленный для починки. Инструменты лежат на газете.

Дед открывает дверь и входит.

Я поворачиваюсь к нему с пластинкой в руках.