Теория Невероятности - Михаил Анчаров

Я смотрю в землю.

– Красавец мужчина, – говорю я. – Кто этот тип?

– Случайный знакомый, – говорит Краус. – Проездом на один день. Надо его сводить в театр. Будь молодцом.

Он пожимает мне локоть и идет к машине. Я иду по переулку и слышу, как, фырча, отъезжает в противоположную сторону машина, увозящая Катарину.

Потом раннее утро. Деревья стоят в росе. Школа еще пустая.

Дверь в радиоузел, где я вожусь с радиолой, отворилась, и вошла Катарина. Я поднял голову.

– Здравствуй, – сказала она. – Не сердись на меня. Я не хотела.

Она пришла ко мне в это раннее утро свежая и веселая. Попросила завести «Я люблю тебя, Вена». Закружилась по комнате.

Мне больно смотреть на нее – так она хороша, и я отвожу глаза.

Она останавливается.

– Я бы этот вальс до смерти танцевала, – говорит она. – Самый мой любимый вальс… А твой?

– Конечно, – отвечаю я.

– Обещай мне одну вещь, – говорит она.

– Какую?

– Если ты когда-нибудь приедешь в Вену, приди на кладбище к памятнику Штрауса.

– А ты?

– Что?

– Разве мы не вместе приедем? – спрашиваю я. – Когда произойдет мировая революция…

– Конечно, – быстро отвечает Катарина. – Знаешь что?

– Что?

– Хочешь меня поцеловать? – спрашивает она.

Я не сразу понимаю услышанное и смотрю на нее почти испуганно.

– Ну?… – говорит она.

Я поднимаюсь и медленно иду к ней непослушными ногами.

Она закрывает глаза.

Я обнимаю ее за шею, и голова у нее откидывается.

И тогда мы целуемся долго-долго, пока не задыхаемся…

…Раздается удар колокола, и мы отрываемся друг от друга.

Слезы катятся у нее из глаз.

Мы стоим на платформе вокзала, и вагоны уходят в легкий туман. Перрон блестит, как зеркало.

Это Катарина уезжает. Куда она уезжает, мне не сказали. Я мог бы даже не знать этого. Катарина настояла.

– Прощай, – говорит Катарина. – Последний звонок… Помни меня…

– Всегда… – говорю я.

Она поворачивается и бежит к поезду, где ее ждет Краус в мокром плаще и в берете. Она входит в вагон, и поезд тихо идет со станции.

Стоящий поодаль военный подходит ко мне. Я тупо гляжу в землю.

Обняв меня за плечи, военный ведет меня к вокзалу по пустому перрону.

Глава 5. «РИО-РИТА».

Мы идем по ночной Семеновской. Катя молчит, я молчу. Пофыркивая, летят редкие такси. Все я видел и все я здесь, на Семеновской, знаю.

О прошлом поговорили. Теперь на вечер сходим. И то, что впереди, мне известно, и то, что позади. Впереди налево, например, метро Электрозаводская, направо по переулку – телевизионный театр, до этого – театр Моссовета, а до этого – Введенский народный дом, где когда-то в густом ночном саду я играл в казаки-разбойники, и в Чапаева, и в индейцев.

А вон впереди и школа огнями сияет, и доносится танцевальная музыка. Слышно даже, как тенор поет по-английски «Хэвэн, ай эм хэвэн…».

– Он поет, что он в раю, – говорит Катя. – Вы понимаете слова?

– Нет. Мы учили немецкий, – говорю я.

– Ваше поколение было совсем другое?

– Каждое следующее поколение хуже предыдущего, – говорю я.

– Вот как?

– А как же? Мы вам говорим, что вы хуже, а нам родители. И так последнюю тысячу лет все хуже и хуже. Катя молчит.

– Стали много о поколениях болтать. То поколение, это. Все стали воспоминания писать. Мальчишка переходит в девятый класс, пишет воспоминания о восьмом. И все эпоха – эпоха косых воротничков, эпоха галстуков-бабочек, эпоха песни «Ландыши». «Эпоха» – слово серьезное.

– А у вас было много женщин? – спрашивает Катя. И сама немного пугается. – Вот вопрос, да?

– Были… – отвечаю я.

– Я задала дурацкий вопрос, – говорит Катя. – Можете смеяться.

– Я не смеюсь.

Я не смеюсь. Иду себе с девушкой на вечер. Свободный человек. Ничем не занятый. Моложавый. Сигаретка во рту.

Вот и школа впереди. Тени проходят в коридорах, там, где классы, которые, конечно, сейчас заперты, чтобы не прятались в них парочки. Никто не подходит к окнам зала, так как в актовых залах высокие подоконники. Все я здесь знаю наизусть. Все здесь истоптано моими ногами.

Все правильно. Но только когда мы вошли на школьный двор, двери школы были уже заперты.

Мы стоим на пустом школьном дворе. Блестит вдали табличка, но слов не разобрать.

– Опоздали, – говорит Катя. – Двери уже заперли.

– Пустяки, – говорю я. – Идемте. Голоса наши звучат негромко, по-ночному. Катя мерцает своими глазищами. Она теперь совсем красивая.

Я беру ее за локоть и веду прочь от закрытых дверей, вдоль стены со спящими окнами первых этажей.

– Через черный? – догадывается она.

– Ага.

– А почему вы мне так поздно позвонили сегодня? Случилось что-нибудь?

– С приятелями надо было потолковать.

Мы огибаем школу и идем по заднему двору рядом со сваленными старыми партами и угольным шлаком. Из-за забора светят яркие окна одноэтажных цехов ремонтного завода и освещают стену шк9лы с трубами кухни, выведенными наружу.

– Ваши друзья хорошие люди? – спрашивает Катя.

– Настоящие.

– Что значит настоящие?

– Не знаю. Настоящие, и все.

– А я настоящая? – спрашивает Катя. – Как вы считаете?

– Осторожней. Тут гвоздей полно, – отвечаю я.

– Вы не ответили.

– Вы очень красивая. Катя, – говорю я. – Вам трудней всех.

– Да… – говорит Катя.

Я открываю скрипучую ржавую дверь, и мы входим на черную лестницу, л пропускаю ее вперед, и мы поднимаемся по ступеням.

– Сказать вам? – останавливается она.

– Скажите.

– Я платье сшила специально для вечера.

– Покажите, – говорю я. Кирпичные стены. Ящики. Тусклый электрический свет.

Она распахнула плащ, и я увидел бальное платье, короткое, топорщливое.

– Ну как? – спросила она.

– Платье что надо…

– Вам приятно?

– Что?

– Что я в таком платье?

– Ага… А вам?

– Что?

– Вам приятно, что мне нравится платье? Она кивнула и стала подниматься впереди меня. Мимо лестничных ведер. Мимо ящиков и кухонного хлама.

– Стоп, – сказал я, когда она зацепилась плащом за гвоздь.

Начинаю отцеплять плащ. Когда я склоняюсь к плащу, я чувствую, как она смотрит на меня сверху. Когда поднимаю голову, она отводит глаза.

Мы отворили облупленную дверь и вошли в пыльную темноту чердака, прорезанную косыми полосами звездного света из чердачных окон.

Мы двинулись вперед, кланяясь белеющим стропилам.

– Осторожно, – сказал я.

– А что?

– Здесь раньше были кролики.

– Ой, кролики! – воскликнула она тихо.

– Что такое?

– Кролики, смотрите.

Она наклоняется к клеткам, в которых что-то белеет и шевелится. Она подула сквозь проволочную сетку.

– И тогда здесь были кролики? – спросила она.

– Когда?

– Когда меня не было…

– Ага.

– А вы в них дули?

– Дул, а как же, – сказал я. – В хвост и в гриву… Я им капусту воровал.

– Из столовой? Да? Снизу?

– Нет… С огородов, за линией.

– А где там огороды? Нет там огородов.

– Эх, вы! Идемте покажу, хотите?

– Да…

Мы двинулись к чердачному окну, в котором мерцали звезды. Я впереди, она сзади.

– За инструментальным заводом линия электрички, так? – спросил я, оборачиваясь. – Так.

– А за линией – огороды, глядите. Я пропустил ее вперед, подал руку, и она встала на неустойчивые кирпичи и выглянула в окно.

– Видите?

– Нет.

Я выглянул и увидел за линией веселые огоньки домов. Окна горели и переливались.

– Здесь всегда были дома, – сказала Катя.

– Нет, – сказал я, – не всегда. Ветер ночной шевелит наши волосы.

– Знаете, – сказала она. – Мы пока шли здесь всюду и по лестнице… познакомились лучше, чем за весь этот день.

– Вы так думаете?

– Да… Вы сейчас совсем как школьник.

– Это в темноте.

– А вы не думаете, что мы только теперь познакомились?

– Думаю, – сказал я. – Думаю.

Она зашаталась на кирпичах и спрыгнула.

– Осторожно, – сказал я.

Она ударилась рукой и пискнула:

– Ой…

Засмеялась. Помахала рукой и сморщилась.

– Больно?

– Что вы, – удивленно сказала она. – Я счастлива…

И сразу исчезла где-то в темноте. Я шагнул за ней.

– Где же вы?

– Вот я, – сказала она.

Из темноты высунулась рука, которая искала мою руку. Я взял ее за руку. Держась за руки, мы дошли до железной двери, толстой, как в сейфе. Открыли дверь, и на чердак влетела дальняя музыка. Держась за руки, мы вышли на лестничную площадку, и музыка кинулась нам в уши. Дверь чердака закрылась за нами, как дверца сейфа, в котором как будто бы заперли что-то самое лучшее.

Мы стоим некоторое время на этой маленькой чердачной площадке, держась за короткие перила и чуть сутулясь, так как потолок такой низкий, что до него можно дотянуться. А снизу шум, свет и вскрикивающая музыка, доходящая сюда толчками.

– Как будто в космической ракете, – сказала она. – В сверхдальней. И мы приземляемся. Правда? И нас встречают. А у них уже все другое. Потому что прошло много лет. Правда?