Спасенье погибших - Владимир Крупин

Но что же можно делать сейчас, немедленно, не дожидаясь государственных мероприятий? Самое действенное только одно — женщин надо жалеть. Это единственное средство борьбы с их недостатками. А сами женщины спасутся тогда, когда каждая поймет, что недостатки, которые она видит в других женщинах, это ее недостатки, иначе бы она их не видела. Если женщины в своих бедах будут считать виноватыми кого угодно, но не себя, это путь к несчастью. Самое страшное заблуждение для женщин — их желание быть независимыми. Как это можно — не зависеть от природы, от семьи, от мужа? Независима — значит, горда, а гордыня ведет к озлоблению. А тут снова кто виноват, что жена стала желчной, теряет красоту, на нее никто не смотрит, кто? Конечно, муж. И так далее и так далее по кругу до полного изнурения. А ведь это не дождь за окном идет, это жизнь проходит… Жена моя прочтет такие рассуждения, как и любая другая жена, и скажет: это о ком угодно, только не обо мне, — и тем подтвердит, что это именно о каждой из них.

Не подозревая о моих раздумьях, жена листала тетради с сочинениями. Она вообще уверена, что ребята пишут лучше меня. Бывало, сидим на кухне, два очкарика, и читаем друг другу вслух.

— Кто это Каюмова Нелли?

— Татарка. Красавица. Хочет стать историком, а родители настаивают в технический. По данным Лильмельяны, любит русского парня, но родители ей этого не позволяют. А что?

— Интересное сочинение. С эпиграфом из Толстого, откуда это у него: «Сознание — величайшее моральное зло, которое может постигнуть человека»?

— Не знаю. Но как бы он это без сознания написал?

— Послушай: «Человека, который задумывается о себе, начинает глодать мысль, как его поведение воспринимают окружающие. Я не говорю о всех, но я такая. Раздумья и книги убили мое детство и осложнили отношения с людьми. Постоянно думая о себе, о цели своей жизни, занимаясь самокритикой, человек кончает плохо. Но это не надо понимать упрощенно, тут дело в характере, но и тут несчастье. Нам говорят: вырабатывай характер, — а когда его выработаешь, то оказывается, что характер плохой…» Видно, не все у нее так просто. Да, ты знаешь, у Лидочки ее Саша заболел, и вроде того что серьезно. Ох она забегала. То все ей был неладен, — жена говорила как раз о той женщине, которой никак не мог угодить муж, — но вот, Леш, мы-то ее знаем, мы поговорили, и точно — все сошлись на том, что она забегала от испуга. Не за мужа, а за себя: случись что с ним, с чем она останется?

— А вот этому фантику что ставить? «До первого класса ярких страниц в биографии не было. И потом их не было. Человек я тихий. Не трогайте меня, и я вас не трону. Приводов в милицию не имею». По-моему, пижонит. Это Олег Воробьев. Что такое? — закричал я возмущенно: увидел, что шнур телефона выдернут из розетки.

— Тебя от Идеечки берегу. Сто раз звонила.

Я аж застонал.

— Вы когда-нибудь прекратите считать Идею женщиной?

— Покричи, покричи, — отвечала жена. — Вот уж ей бы понравилось сочинение Макаровой: «Как много вмещает в себя эта напыщенная, с выгнутой грудью и отставленной ногой буква, Я»».

Утренний чай

Утреннего чая не вышло. Позвонила Ида.

— Я не ложилась ни на секунду. Что было со мной, я не знаю, какой-то удар, приезжай! Мне надо, чтоб ты послушал.

— Я же тебе вчера говорил, что иду с ребятами на базу.

— Вчера! Вчера — это эпоха назад. Вот почему из тебя ничего не выйдет — не чувствуешь момента.

— Кому-то надо, кроме момента, еще и обязанности чувствовать. — Я взглянул на жену. Видно было, ей моя фраза понравилась.

— Скажи ей, что ты еще не завтракал.

— Там тебе уже командуют «к ноге»? — спросила в трубке Ида — Хорошо, прочту две страницы. Это четыре — три! — минуты. Согласись, что Олег только мне открывал душу, только мне, согласись. Беседы с Сократом, то бишь с Залесским, не в счет.

— Читай.

— Ты знаешь, где он был в первую ночь, когда ушел от Веры?

— Хорошо, читай.

— Он у меня был, он именно тогда решил дать обет молчания, именно тогда, когда ушел от Веры к Идее, это важно напомнить. Читаю! У меня начало не совсем, я потом почищу, я со второго абзаца. — Откашлялась, курила, конечно, всю ночь. — Так, так, вот:

«… и тогда он испугался. Что, если не хватит сил на задуманное? Но как ты узнаешь, что не хватит, если не испытаешь их, как, спросила я…» (Все-таки женщина, подумал я.) Да, Лешечка, хочу, хочу роли в жизни гения. Дальше: «Он говорил: то, что мне хотелось написать раньше, представляется теперь ничтожным, все, что я сделал, — ложно. Написал я — что до того мировому разуму, не написал бы — было б так же. Но в разуме ли дело?» Угадай, кто задал этот вопрос, он мне или я ему?

— Ида, мне очень пора.

— Тихо! «Он оправдывал свое неписание тем, что, цитирую его слова, тем, что «ждет приказа свыше, ждет неимоверной тяги к столу, что должен так настроить и очистить свою душу, чтоб услышать диктующий голос». Далее мое: «Итак, он молчал…»

— Как же он молчал? Работал не разгибаясь.

За спиной хлопнула дверь. Жена ушла. Конечно, за картошкой, чтоб я знал, какой я плохой.

— Ида, все. Ложись поспи.

— Мне? Спать? Это я только начало прочитала. Я уже Феде звонила, он белый. Еще бы — Залесский не только прервал работу всяких секций и комиссий, а сделал так, что только о нем и говорят. Похороны решили одновременно, чтобы сразу отделаться. Дачу уже подтянули, контейнеры подвезли, но не открывают. Высыплют в яму принародно. Да! — закричала Ида. — Родственнички-то в шоке — они-то Илюше клятву за клятвой, а Илюша-то их нагрел — кукиш им из гробика, всего лишил!

— И-да!

— Беги!

Еще и лифт не работает. Каково-то будет жене с сумками?

Чужие письма

Двери, взвизгивая колесиками по рельсам, разъехались. Меж них, как на сцене, явился мужчина весь кожано-джинсовый.

— Фирма! — сказал кто-то из моих за спиной.

Кожаный и оказался Левой. Я объяснил суть дела.

— Нам нужно посмотреть вчерашние поступления, мы ищем случайно попавшие в макулатуру нужные бумаги.

Я объяснил, что пришел не так просто, от его знакомых.

— Этаким коллективом явились. Значит, бумаги нужные. Дорогие?

— Кому как.

Сбоку от себя я увидел дядю Сережу.

— Слухай че, — сказал он Леве, — еще валенки надо с галошами.

— А тебе кто позволил? — закричал на него Лева, но не успел я заступиться, как мои орлы гаркнули:

— Дед с нами!

— Миль пардон, — поправился Лева.

— «Миль пардон, мадам», — радостно вспомнили ребята рассказ Шукшина, мы читали на уроке.

Лева отвел меня в сторону и спросил, не являются ли искомые бумаги облигациями. Нет? А то случается, попадают. Может, какая-то история в документах и ее надо скрыть или же, напротив, обнародовать? Нет?

— Это письма Жозефины к Наполеону, — отшутился я, — и частично архив Третьего отделения. Также рукописный каталог библиотеки Грозного. Шучу.

— Вы-то шутите, а мои хлопцы шутить не умеют, могут и не допустить к разысканиям.

— Для вас это не имеет ни малейшей ценности.

— Но ведь вам нужно, стало быть, есть же интерес, — отвечал Лева почти цитатою из «Мертвых душ».

Тут я пошел на такую фразу:

— Найдем, вам покажем, тогда вместе и определим ценность.

Лева кивнул и повел нас по территории. Вчера был субботник, сказал он, много поступлений. И правда, бумага, картон, газеты пачками и россыпью горбатились выше забора. Со стороны ворот к горе подъехал самосвал, добавил еще, с другой стороны макулатуру обрабатывали — прессовали в огромные тюки, тюки стояли штабелями.

— Где-то здесь вчерашнее, — показал Лева и ушел.

— Приступайте, — сказал я ребятам. Сам же обернулся на настойчивые подергивания за рукав. Дядя Сережа объяснил, что работал здесь и знает, где искать галоши и валенки.

— Был на старой квартире? — спросил я, как-то забывая, что новой у дяди Сережи нет.

— Не пустили. У порога постоял, еще кой-что под ноги выкинули, а про остальное спросил, говорят, нету.

— Давай вместе сходим.

В резиновом старье мы отыскали новехонькие галоши, с валенками оказалось труднее, но нашли и их. Дядя Сережа сразу же и переобулся. В груде тряпья подобрали подходящее пальто.

— Все по уму, — говорил довольный дядя Сережа, — все законно.

Мы вернулись к ребятам. Работа у них не кипела. Они забавлялись. Обнаружили огромный клубок телеграфной ленты и наперебой тащили из него тексты телеграмм.

— «Еду восьмого вагон девятый встречай много вещей мама»! — объявлял Пчелинцев.

— «Поздравляю днем восьмого…», — начал Потапов, но ребята закричали, что сколько можно поздравительных, поздравительных, чур, больше не читать, тексты как из инкубатора.

— «Доехал прекрасно тоскую ужасно володя», «Срочно выезжай мама…»

— О смерти не читать!