Спасенье погибших - Владимир Крупин

Около Марьи Семеновны в загоне паслись еще несколько, как она называла, китайских добровольцев. У каждого было прозвище. Был там Валька, бывший летчик, слабый здоровьем, списанный после аварии, по прозвищу Инфаркт Миокарда, была его тощая-претощая жена Клава по прозвищу Привидение. У Вальки была большая пенсия, жаль только, что ее давали в один раз, а не частями. Ее они с Клавой прощелкивали за три дня и опять плелись в загон, где проводили целые дни. Был там Юрка Налетов, в прошлом он попал за решетку якобы за то, что, будучи офицером, стал стрелять из пистолета в неподходящем месте. Место это в рассказах менялось: от ресторана на вокзале до высоких приемных. Юрка да и все они пили «аптеку», то есть аптечные пузырьки, ссорились, но друг без друга жить не могли. Был там набегами Сашка-водяной, получивший прозвище из-за своей работы на автопоилках, автоматах с газированной водой. И всегда стоял в углу Сашка-топтун. У него плохо работали ноги, он после несчастного случая был выведен на инвалидность и ходил плохо, перетаптывался на одном месте. В других пивных были другие знаменитости, и о них обо всех собирался написать Олег и даже, знаю, записывал за ними. Братья писатели, приводимые Олегом, услышавши такие бедственные истории судеб, впадали в припадок великодушия и, тем более справедливо считая, что пополнили знания о жизни, дарили дяде Сереже, или Вальке, или Юрке, или Сашке-топтуну какую-либо сумму, которая тут же бывала вручаема Клавке Привидению, а последняя знала, что с ней делать. «А это правда, — спрашивали писатели, — что срок заключения в стаж не входит?» «Нет, — отвечал дядя Сережа, — два года тяжело было, а восемь лет шланбой, палку такую полосатую поднимал, тогда легче».

Ну конечно! Ганин, Гришин, Филимонов, Яськов. Увидели, сигареты спрятали. Но не ушли. Ну вот как бороться? Прогнать отсюда? Пойдут в другую пивную.

— Ходят они сюда? — спросил я, превращая дядю Сережу в бесплатного осведомителя.

— Эти хорошие, — так было отвечено дядей Сережей.

— Ученики мои, — пояснил я. — Курят?

— По уму, — ответил дядя Сережа.

— Смотри, Олег весь желтый. От курева. Ты б, когда меня не будет, поговорил с ними.

— Палкой не отобьешь.

Ученики мои домучили свои кружки и ушли. Дядя Сережа ходил по загону, собирал порожняк.

— Так ты и не купил валенки, — упрекнул я его. — Ноги в сапогах резиновых портишь. А деньги небось коллектив твой пролопал. Ведь копил.

— Валенки купи, а к ним галоши надо.

— А пойдем завтра на базу вторсырья, там и поищем. С утра скажи Вальке и Клавке, потаскают, к обеду вернешься.

— По уму, — согласился дядя Сережа.

— А сегодня давай зайдем к тебе. Может, прямо сейчас? — Я боялся, что дядя Сережа надерется.

— Давай. Народу пока не нахлынуло.

Я удивился, что дядя Сережа пошел не к выходу из загона, а к дощатой пристройке, сарайке для метел и лопат, подумал, что дяде Сереже надо что-то взять с собой. То-то я изумился, когда дядя Сережа сказал, что уже месяц живет тут, что его выселили соседи, написали заявление в милицию, в милиции оформили в дом престарелых и инвалидов, что сдаваться туда все равно придется, но дядя Сережа еще поборется.

— Видал? — Дядя Сережа зажег толстую зеленую свечу, уже изрядно оплывшую. — Как на Новый год!

Я зацепился за пустые загремевшие ведра, залязгали пустые бутылки. Дядя Сережа изнанкой пальто протирал стакан и рассказывал о своей вчерашней обиде на Марью Семеновну.

— Слухай че, — это у него такая была присказка, кроме еще выражения «по уму», — слухай че, вчера понес хрусталь, всегда за это был рубль, а вчера не дала рубля, а Сашка-топтун и Юрка не верят…

— У тебя Олег свои бумаги оставлял, где они?

— Выбросили, наверное, — отвечал дядя Сережа, — а что, он спрашивает? Надо сходить, может, не выбросили.

— Олег умер вчера, в пятницу. Похороны в понедельник.

Дядя Сережа перекрестился.

— Такой молодой. И ведь не пил. Нет, я уж, видно, не брошу. — Он помолчал. — Хороший он был, надо помянуть. Ночью я печенью мучаюсь, а то изжогой, он соды принесет и меня материт, чтоб я не пил. А я ему говорю: ну не буду я пить, ну и что? — Забулькала жидкость. — Держи. — Он пронес стакан мимо свечи, пламя затрепетало. — Хорошо, до снегу закопаете. Мы раз повезли свояка, а пока везли, снегу в яму намело, а знаешь, как выгребать? Согрело? — спросил он. Снова забулькало, снова метнулось пламя свечи.

— Ты скажи чего, чего полагается, когда поминают, — попросил я.

— А чего говорить? Представь его да выпей. Пить — помирать, и не пить — помирать. — Дядя Сережа выпил и еще вспомнил: — А раз, тоже зимой, хоронили старшего брата, могилу выкопали, надо было кому-то остаться, а мы все за ним поехали. Привезли, а в нашу могилу другого суют. «Доставайте». А кому доставать, они уже все старые, они заказывали и думали, что это для них. «Ладно. Кто у вас?» «Старуха». Вишь, был бы старик, мы бы вдвоем положили, а раз старуха, пришлось нам новую копать.

Свеча догорела.

Вот и помянули мы тебя, Олег.

— У дяди Сережи был, — не сказала, а отметила жена.

— Был, — согласился я. Но тут же обиженно сказал: — Когда порок не система, а случайность, то с таким пороком не надо бороться, ибо можно только укоренить его, а попробуй его ни во что не ставить, и он отомрет сам.

— Бедные твои ученики! Иди чай пить.

Жене очень нравилось, как пишет Олег, она прямо-таки робела, когда он впервые пришел к нам. Но когда случился его уход из семьи, он стал жить неподалеку, я стал уходить к нему, с ним к дяде Сереже, и бедная жена убедилась, что иногда между литературой и жизнью не бывает просвета, — тогда она к Олегу охладела. Но вчерашнее известие о смерти его ее поразило: она считала больным-то не его, а меня.

— Дядю Сережу выперли за пьянку из квартиры, — не удержался я пожаловаться. — Оформляют в дом престарелых. Так что будет у него «и жизнь, и слезы, и любовь». Где бумаги Олега, не знает. Завтра с ребятами едем на базу.

— В выходной! Специально, чтоб в кино со мной не ходить.

Это был настолько обычный упрек, настолько распространенный, что он в эти вечерние субботние часы звучал в миллионах квартир. «На рыбалку собрался, а со мной в кино даже не сходишь…», «На охоту собрался…», «Опять будешь весь день под машиной лежать, а со мной даже в кино не сходишь…», «Опять будешь целый день в домино стучать, а со мной…», «Опять будешь над своими бумагами сидеть, а со мной…», «Опять…» — словом, вариантов до бесконечности, а смысл один: мало мне уделяешь внимания.

Вообще интересное поле исследования — женская натура. Вот жена моя — врач, умная женщина, а не свободна от характерных женских недостатков, хотя отлично видит их в других женщинах. Сама же рассказывала мне об одной женщине с ее работы, у нее муж курил, так она обещала чуть ли не на руках его носить, если бросит курить. Он бросил — и что? Никакого ношения. Выпивал. Стала бороться с выпивками. И угрозами и лаской. Бросил. И все равно был неладен — мало зарабатывает. Стал больше зарабатывать — мало уделяет внимания детям. Пошел с детьми в поход — опять неладно, ей картошку самой пришлось из магазина нести. Словом, какие бы достоинства ни приобретал муж, в нем, по мнению жены, открывались все новые и новые недостатки, главным из которых была его вина во всех бедах жены. Чулок зацепит в автобусе — кто виноват? Конечно, муж. Настроение плохое — кто испортил? Конечно, муж. Чем? Не так взглянул. Или были в одной компании, никто на нее даже не посмотрел — опять же кто виноват? Да опять же муж!

У меня есть целая теория о том, почему женщины считают, что их мало и плохо любят. Коротко говоря, женщин нашего века сделали несчастными два обстоятельства — литература и эмансипация. Литература говорит о любви к женщине, подвигах во имя ее. Это было б хорошо, если б не приучило женщин к мысли, что это так и надо, у них и мысли нет возвыситься до возможности поклонения. А эмансипация? Сели женщины на трактор, пошли на пилораму — опять недовольны. Кто виноват? А тут уже не мужчины виноваты, а общество. И вот-вот должны грянуть какие-то коренные, продиктованные заботой о будущем цивилизации перемены в положении мужчины. Иначе — хана.

Но что же можно делать сейчас, немедленно, не дожидаясь государственных мероприятий? Самое действенное только одно — женщин надо жалеть. Это единственное средство борьбы с их недостатками. А сами женщины спасутся тогда, когда каждая поймет, что недостатки, которые она видит в других женщинах, это ее недостатки, иначе бы она их не видела. Если женщины в своих бедах будут считать виноватыми кого угодно, но не себя, это путь к несчастью. Самое страшное заблуждение для женщин — их желание быть независимыми. Как это можно — не зависеть от природы, от семьи, от мужа? Независима — значит, горда, а гордыня ведет к озлоблению. А тут снова кто виноват, что жена стала желчной, теряет красоту, на нее никто не смотрит, кто? Конечно, муж. И так далее и так далее по кругу до полного изнурения. А ведь это не дождь за окном идет, это жизнь проходит… Жена моя прочтет такие рассуждения, как и любая другая жена, и скажет: это о ком угодно, только не обо мне, — и тем подтвердит, что это именно о каждой из них.