Роковые обстоятельства - Суворов Олег Валентинович

Гурский не стал возражать, и собеседники принялись устраиваться на ночлег. Но когда они улеглись и погасили лампу, следователь вдруг вспомнил про главный вопрос, с которого началась их беседа, и окликнул профессора.

— Анатолий Федорович!

— Да?

— Но мы с вами так и не выяснили важнейшее обстоятельство!

— Какое именно?

— Кем следует считать самоубийц — существами слабыми и безвольными или же, напротив, людьми сильными и решительными, если уж они не страшатся даже смерти?

Слоним немного поворочался на своей полке, а затем шумно вздохнул.

— Первое, пожалуй, все-таки ближе к истине. Что касается силы воли, то давно подмечено, что при совершении самоубийства ее зачастую подменяет чрезмерная торопливость и бездумная импульсивность; как перед прыжком в пропасть — раз и все!

— То есть, вы хотите сказать, что для них страх перед жизнью оказывается настолько сильнее, что им гораздо легче отважиться на прыжок в небытие?

— Да, это так. Здесь уместно привести такое сравнение — олень, перепуганный лесным пожаром, может помчаться даже навстречу стае волков, чего никогда не сделал бы при иных обстоятельствах…

Глава 7

ТРИ ТОВАРИЩА

Третьим товарищем медика Дениса Винокурова и юриста Петра Ливнева был философ Григорий Иванович Воробьев. Господин философ представлял собой упитанного, невысокого юношу с живыми карими глазами и пухлым подбородком, который он постоянно укутывал в какой-нибудь шарф или кашне. Мягкие волнистые каштановые волосы спадали на лоб, придавая ему вид «свободного художника», хотя, в отличие от большинства представителей богемы, Воробьев любил модно и чисто одеваться. Кроме того, он обладал неуемной натурой спорщика, заставлявшей его ввязываться в любой сторонний разговор, представлявшей для него интерес, а, разгорячившись, нервически подергивал накрахмаленные белоснежные манжеты и судорожно поправлял галстук.

Его приятели знали, что «любомудр Гришка» отличается отменным честолюбием, а потому гордится даже тем, что его любимая дисциплина в свое время подвергалась официальным гонениям. И это случилось не так уж давно — в 1850 году, когда тогдашний министр народного просвещения князь Ширинский-Шахматов публично заявил, что «еще не доказано, что философия может быть полезной, а вред от нее возможен», после чего все философские кафедры в университетах были упразднены на целых десять лет.

Когда он слишком «завирался и важничал», циничный Ливнев осаживал его ехидным замечанием: «Помни, Гришка, что ты не Соловьев, а всего лишь Воробьев», чем неизменно приводил своего тщеславного приятеля в бешенство.

В тот день между тремя друзьями, зашедшими в один из трактиров Васильевского острова посидеть за пивом, вспыхнул весьма философский спор, спровоцированный новой, но уже успевшей наделать скандал, публичной лекцией Владимира Соловьева, в которой тот, резко осудив революционный террор, призвал вступившего на престол Александра III помиловать убийц своего отца, обратившись к царю с такими словами: «Народ русский не признает двух правд. Если он признает правду Божию за правду, то другой для него нет, а правда Божия говорит: «Не убий». Если можно допускать смерть как уклонение от недостижимого идеала, убийство ради самообороны или защиты, то хладнокровное убийство безоружного претит душе народа. Пусть царь и самодержец России заявит на деле, что он прежде всего христианин, поскольку он является вождем христианского народа и просто обязан быть христианином!»[7]

Этот призыв не остался неуслышанным и имел такой резонанс, что петербургский градоначальник с говорящей фамилией Баранов решил сурово наказать оратора. От серьезных последствий Соловьева спасло только личное обращение министра внутренних дел М.Т. Лорис-Меликова к императору Александру III. В своей докладной записке министр говорил о нецелесообразности наказания философа, известного своей глубокой религиозностью и своим отцом — историком С. М. Соловьевым. Государь-император соизволил выразить удивление, что у такого «милейшего» отца сын — «чистейший психопат». Дело осталось без административных последствий, однако Соловьев сам подал в отставку.

Несмотря на свой цинизм, Петр Ливнев склонялся к идее помилования, поскольку:

— Если уж сказано «не убий», значит «не убий», и ничего тут, брат, не попишешь. Или нечего было говорить, или нечего называться христианином.

Подобные — как он их называл — «вульгаризмы» яростно оспаривал «любомудр Гришка».

— При чем тут христианство? — громко вопрошал господин философ, после того как приятели осушили уже по две посудинки с пивом. — Разве на тех, кто сознательно преступает все законы, как божеские, так и человеческие, не должен распространяться один-единственный, самый древний и мудрый закон всего живого — «око за око, зуб за зуб»? Или ты согласен подчиняться общечеловеческим правилам, или к тебе должны применяться законы дикой природы!

— У дикой природы нет таких мудрых законов! — возмутился Ливнев. — Животные не мстят, а просто поедают друг друга. И если, следуя этой логике, убийц следует убивать, то что делать с каннибалами?

Денис Винокуров едва слушал спор приятелей, рассеянно глядя в свой стакан, а когда они потребовали высказать свое мнение, заявил:

— Все это, братцы, выше моего разумения, а потому я не готов судить об этом деле.

— Так надо или не надо миловать убийц? — наседал на него Воробьев.

— Да, ей Богу, не знаю!

— Ты говоришь так потому, что по своей будущей медицинской профессии сам скоро начнешь плодить трупы, а потому и не хочешь осуждать тех, кто делает это прямо сейчас, — со своим обычным зловредным ехидством заявил Ливнев.

— Глупости говоришь, Петька! — вступился за приятеля Воробьев. — Почему вы оба не понимаете, что от нынешнего решения во многом зависит судьба самого российского государства? Или оно будет решительно избавляться от тех, кто колеблет его основы, или когда-нибудь просто падет под их ударами!

— Да тебе-то что до государства? — возмутился Петр. — Философ ты хренов! Сколько раз ты нам талдычил о том, как оно запрещало твою любимую науку, а теперь сам же за него и заступаешься!

— Так потому и заступаюсь, что без государства невозможен прогресс общества! Более того, без государства мы вновь скатимся в дремучее общество поселян и поселянок и начнем пасти стада, закутавшись в овечьи шкуры!

— Что не так уж и плохо! — неожиданно заявил Денис. — Разве эта милая Аркадия не лучше нашего нынешнего состояния, когда прямо на улицах стреляют и мечут бомбы?

После такого замечания оба приятели с озадаченными физиономиями, на которых было написано немало пьяного озорства, уставились на него.

— Так ты, значит, хочешь вернуться назад, в «золотой век»? — первым спросил Гришка.

— Почему бы и нет? Жан-Жак Руссо был совсем неглуп, когда предлагал нечто подобное. Ведь чем более мощным и развитым является государство, тем более ожесточенное сопротивление оказывают ему обиженные на него индивиды! И жутко представить к каким действиям они смогут прибегнуть, когда в их руках окажется оружие пострашнее револьвера!

— Ты думаешь, что подобные бомбисты будут существовать всегда?

— Разумеется! Террористов порождает само наличие государства как некой абстрактной силы. В той же Аркадии их деятельность не имеет ни малейшего смысла, поскольку все споры можно решать конкретно, глядя в глаза своему сопернику.

— Однако ты уникум! — удивился «любомудр». — Нет, но скажи ему, Петр! Или ты тоже готов пасти коз и играть на какой-нибудь там свирели для хорошенькой пастушки?

— Играть я не умею, — усмехнулся Ливнев, — а от хорошенькой пастушки никогда не откажусь. Нет, братцы, мне и наше время вполне по нутру.

— Ах, вот вы даже как! — все более распалялся философ. — Ну и дураки же и ослы вы после этого!

— Это еще почему?

— Да потому, что человеческая история так интересно развивается, что хотеть жить можно только в будущем! Что касается меня, то я бы мечтал родиться в ту эпоху, которая закончится концом света, чтобы лично понаблюдать, на что это будет похоже!