Роковые обстоятельства - Суворов Олег Валентинович

Макар Александрович не имел к этому делу ни малейшего служебного касательства, однако был вызван в Москву на опознание трупа, где, к своему изумлению, узнал, что повесившийся ненавистник обнаженных женских прелестей приходится ему дальним родственником со стороны матери и других родных не имеет. Быстро уладив все дела во второй из российских столиц, Гурский уже на следующий день снова оказался в поезде, стремясь как можно скорее вернуться в Санкт-Петербург.

Однако стоило миновать Тверь и переехать мост через Волгу, как поезд остановился столь внезапно, что спящие пассажиры едва не попадали с полок. Захлопали двери купе и вагонов, послышались пронзительные свистки кондукторов и испуганные голоса женщин.

Во время резкого торможения сосед Гурского по купе — плотный коренастый мужчина лет пятидесяти, с гладким лбом, строгими черными глазами, шкиперской бородкой и узкими «лягушачьими» губами, — неудачно ударился плечом о распахнувшуюся дверь и теперь болезненно морщился, потирая ушибленное место. Это был Анатолий Федорович Слоним — профессор права Санкт-Петербургского университета. Он очень обрадовался, когда узнал, что его сосед по купе не только коллега-юрист, а судебный следователь по особо важным делам.

— Все в порядке? — сочувственно осведомился Макар Александрович.

— Да, пустяки… Но что случилось, и почему мы остановились?

— Не знаю, однако можем пойти посмотреть.

Они еще не ложились спать, были полностью одеты и пребывали в самом приятном настроении. Несколько минут назад Анатолий Федорович рассказал Гурскому забавный анекдот о своем коллеге — профессоре уголовного права, — который в своих ранних лекциях называл гласность суда, адвокатуру и суд присяжных не иначе как «мерзостями французского судопроизводства», однако после начавшейся судебной реформы резко изменил свое мнение и со словами «Нынче так не думают!» влепил единицу студенту, вздумавшему отвечать ему по старым записям.

Покинув купе, попутчики прошли по коридору и приблизились к открытой двери вагона. Проводник опустил ступеньки, они спрыгнули на заснеженную насыпь и вслед за другими любопытными направились к голове поезда. В большинстве окон купе были видны испуганные лица пассажиров.

— Господа, господа, вернитесь в вагоны, — пытались урезонить проводники, но наиболее решительные пассажиры, обходя их, устремлялись вперед.

— Самоубийство, самоубийство, — прошелестело вдоль всего состава.

Гурский и его сосед по купе подошли к пыхтящему паровозу, возле которого находились начальник поезда, невесть откуда взявшийся жандармский офицер и взволнованная бригада машинистов.

— Господа, уверяю вас, на это лучше не смотреть, — уныло уговаривал жандарм, но именно поэтому все и рвались посмотреть на это.

— В чем, собственно, дело? — решительно спросил профессор Слоним. Благодаря своим широким плечам он уже пробился вперед и теперь пытался рассмотреть то, что освещал яркий свет паровозных огней.

— Обыкновенное самоубийство, — неохотно пояснил офицер.

— Молодая особа бросилась под поезд. Вероятно, какая-нибудь курсисточка, которую оставил возлюбленный…

— О да, самая обыкновенная история, — невесело усмехнулся Слоним, но, приглядевшись, отшатнулся. — Боже, что с ней стало!

Макар Александрович перешел на его место и увидел какое-то месиво из того, что еще совсем недавно было женским шерстяным платьем и молодым, вероятно прекрасным, телом, ныне разодранным на кровоточащие, перемешанные со снегом и грязью, куски. С одного из них, словно дьявольская усмешка, вызывающе глядела обнаженная грудь с выпуклым розовым соском.

— А голова, господа, где же голова? — потрясенно спросил кто-то из собравшихся.

— Наверное, под насыпью, ее уже ищут. Еще раз повторяю, — сердито бурчал начальник поезда, — всем лучше вернуться на свои места.

— Долго мы будем стоять? — раздался из темноты нетерпеливый мужской голос.

— Недолго, господа, уверяю вас, недолго.

Подавленные столь чудовищным зрелищем, Гурский и его сосед молча вернулись в свое купе. Их обоих едва не стошнило, когда помощник машиниста лопатой для угля стал собирать и складывать на расстеленную рогожу то, что осталось от молодой женщины.

Через какое-то время паровоз дал свисток, состав содрогнулся, заскрежетал и медленно покатил вперед, постепенно набирая скорость. Еще пять минут — и колеса уже постукивали мерно и невозмутимо, словно и не было позади никаких рельсов и шпал, окрашенных свежей человеческой кровью.

— Какая ужасная участь! — первым заговорил Макар Александрович, получив разрешение профессора закурить сигару. — Если бы эта несчастная малютка могла себе представить, что от нее останется, то неужели бы она это сделала?

— Не знаю, — задумчиво отвечал тот, поглаживая свою бородку, — но мне кажется, что она была полностью захвачена воображением того, как ее душа, нежная и чистая, отлетит прямо к, вратам царствия Божия, что совершенно забыла и о том, во что превратится ее бедное тело, и о том, что самоубийцам не место в раю… Эх, если бы девицам, готовящимся совершить подобный поступок, можно было бы вовремя показать фотографический снимок увиденного нами, то, вероятно, они бы заколебались… — и Слоним тяжело вздохнул.

— Однако какое поразительное мужество надо иметь, чтобы решиться на такое! — продолжал удивляться следователь. — Хрупкая юная девушка бросается под грохочущее, многотонное, железное чудовище… Уфф! Странное дело! Получается, что для совершения самоубийства требуется железная воля и невероятное мужество! Но ведь принято считать, что самоубийцы — это слабые, уставшие от жизни люди, которые боятся проблем и страданий… Как все это сочетается — ума не приложу!

— Честно признаться, — вежливо заявил профессор, — мне совсем не нравится философствовать над изуродованным трупом несчастной девушки, которой, вероятно, очень хотелось любить и быть счастливой. Но поскольку мы все равно теперь не уснем, а вы затронули чрезвычайно интересную проблему, я готов с вами побеседовать.

Они учтиво поклонились друг другу, после чего Слоним продолжал:

— Дабы разобраться в существе нашей проблемы — как в самоубийцах сочетается житейская слабость и безволие с решимостью и мужеством убить самое себя, — стоит совершить беглый экскурс в историю человечества, дабы проследить, как на протяжении веков менялось отношение к самоубийству. Надеюсь, Макар Александрович, вы ничего не имеете против?

— Наоборот, я с удовольствием вас послушаю, Анатолий Федорович.

— Итак, если мы начнем с жизнерадостной античности, то увидим, что эллины считали добровольный уход из жизни чем-то постыдным и нелепым, поскольку даже великий герой Ахилл, встреченный Одиссем в царстве Плутона, с горечью изрекает знаменитую сентенцию: «Ах, лучше бы мне овец на земле пасти, чем быть здесь царем над тенями». У Моисея вообще нет прямых указаний на загробное существование души, поскольку Енох и Илия были взяты на небо живыми, а потому среди евреев долголетие считается особой милостью божьей. Однако уже в Римской империи эпохи цезарей самоубийство становится достаточно обыденным видом протеста против насилия, произвола и бесчестия. Те же эпикурейцы говорили так: «Вход в жизнь только один, но выходов из нее несколько» и даже основали в Александрии первый в истории «клуб самоубийц». При этом они исходили из того, что жизнь — это не повинность, а право, от которого каждый волен отказаться.

Совершенно иного взгляда придерживалось пришедшее им на смену христианство, согласно которому жизнь — это не радость, а испытание, и потому каждый смертный обязан пройти ее до конца, чтобы за гробом обрести либо вечное блаженство, либо вечные муки. Единственный самоубийца Нового завета — печально знаменитый Иуда.

Основываясь на учении блаженного Августина, Тридентский церковный собор в шестнадцатом веке распространил знаменитую шестую заповедь «не убий» и на самое себя, то есть понял ее как безусловно запрещающую самоубийство. Поэтому церковь продолжала карать самоубийц как преступников, лишая их достойного погребения, не отставала от нее и светская власть. Так, во Франции семнадцатого столетия законы предписывали вешать самоубийцу за ноги, а его имущество отдавать королю, который волен был распорядиться им как угодно — хоть подарить понравившейся танцовщице. Наш Петр Великий действовал в том же духе: «Ежели кто себя убьет, то мертвое его тело, привязав к лошади, волоча по улице, за ноги повесить, дабы, смотря на то, другие такого беззакония над собою чинить не отважились».