Транс - Виктор Поповичев

Что тянуть время? Все равно мне не бросить этого дела. А Милена – она свободна в выборе, и пусть будет так, как будет. Хочет идти со мной – пусть не обижается на судьбу. И какая разница, один сгину или вдвоем? Некому будет отвечать за содеянное, конечно при условии тайного усекновения наших жизней. Однако и мысли дурацкие в голову лезут, и стыдно за себя.

– Давай договоримся твердо, что не будем есть и пить у старухи. Попросим Ваську, чтоб возил нам из магазина.

– Думаешь, отравит? Ерунда… Если потребуется, даст нам во время сна травки понюхать, чтоб усыпить как следует, и вольет в глотку все, что захочет…

4

Милка то и дело останавливалась и, заметив розоватую земляничку, скакала в лес. Иногда возвращалась с лепестком зелени, травинкой, стебельком. «Это от чего?» – спрашивала почему-то шепотом. «Конский щавель – вяжущее средство, от желудка… а это полынь, для аппетита… Пустырник – от гипертонии, его еще называют глухой крапивой. Если кого полюбишь, положи лист пустырника в карман и носи, пока не высохнет и не искрошится в пыль, сыпани этой пылью в глаза возлюбленному, и он присохнет к тебе». – «Только один лист? – спросила Милка, пряча в брючный карман „присуху“. – Кто как, а я верю в приворотные зелья. Подруга влюбилась в одного поэта…» Она с веселым оживлением стала рассказывать очередную историю, а я стал думать о встрече с Архелаей-Анной. Вариант с двойниками отмел: Дятел и Стоценко наверняка использовали его, и, надо сказать, без результата. А представлюсь-ка я ей старателем. Мне не надо будет опасаться, что она подловит меня на лжи. Пусть видит меня насквозь. Да и повинную голову меч не сечет.

Чем ближе мы подходили к дому ворожеи, тем серьезнее делалась Милка. Вот она остановилась, достала носовой платок, вытерла потное лицо и, посмотрев на меня, привязала платок к ветке дикого боярышника.

– Знак того, что я была здесь, – сказала она.

Она определенно мужественная женщина, раз уже готовится к возможным бедам. Скорее всего, она сейчас вспомнила о Дятле, Стоценко, примерила их судьбы на себя… «Военная женщина, надежная, как „Т-тридцать-четверка"», – говаривал Еремеев об одной из своих знакомых… А моя «военная женщина» вскоре повеселела. Вновь скакала за земляникой, рассказывала о своих школьных и институтских приключениях и хохотала, показывая на меня пальцем: «Попрошу старуху, чтоб присушила тебя ко мне. Побегаешь тогда!» – «Я же старше тебя. На молодых будешь заглядываться через десяток лет».

– Боязно мне, – скисла вдруг Милка. – Я мнительная.

Как мог, успокоил ее, прижал к груди, по голове погладил, поцеловал в шею около уха.

– Даже белья запасного с собой нет, – вздохнула она.

– Завтра опустим письмо в наш тайник и оставим денег – Василий, думаю, купит что-нибудь.

Остаток пути мы проделали молча.

Худой мужчина занимался прополкой. Увидев нас, отбросил тяпку, выпрямился. Потер поясницу кулаком. Подошел к нам, поочередно осмотрел с головы до ног и попросил говорить тише.

– Спит бабка… Лечиться пришли? – спросил он.

– Вроде того, – ответил я, неопределенно разведя руками.

– А у меня, как говорится, последняя надежда.

Даже запах, исходивший от него, напоминал о присутствии где-то рядом покойника. Милена отвернулась, прикрыв нос ладошкой.

– Проходите, – замогильным голосом предложил мужчина, показывая рукой на сколоченный из досок стол в глубине двора. Около стола стояло несколько чурбаков. – Посидите немного, а я пока грядки добью. Старуха-то совсем плохая, еле ноги волочит.

– Давай-ка я потяпаю, – предложила Милка. И, не дожидаясь разрешения, сунула мне в руки рюкзак, метнулась к грядке.

Мы сели на чурбаки, облокотились на стол.

– Меня сюда на машине привезли – ходить не мог. Не понимал: где я, что я?.. Врачи: «Кислородное голодание» – и что-то по-латыни… Сейчас ходить могу, соображаю… Жоркой меня кличут. Из Листенца я.

Я назвал свою фамилию и пояснил:

– Меня все по фамилии зовут. А подругу – Миленой, Милкой, кому как нравится… Дорого берет за лечение?

– А Бог ее знает. Лечит пока, не прогоняет. Боюсь я ее, хотя бояться в моем положении… Просыпаюсь ночью, а она возле печи посудой брякает… И в окошко, как на крыльях, вылетела. Думал, сон, кошмар. К кровати кое-как доволокся – пусто. И каждую ночь так.

– На шабаш летает, – пошутил я.

– Не-е, – на полном серьезе возразил Жорка. – В лес таскается. Полный сарай всякого травья. А я потом сортирую… И жрать мне готовит по ночам.

Он устал говорить. Схватился тощей рукой за ворот рубашки, задышал тяжело, со всхлипом. «Повторяющиеся галлюцинации», – подумал я о «летающей» за травой бабке. Мне доводилось пить галлюциногенные настои, но видения всякий раз были разные… «Как противно пахнет от Жорки!..»

– Пардон. – Он прикрыл рот ладонью. – Какой-то гадостью меня поит. Каждый вечер нутро как огнем жжет. Прямо хоть в петлю, к едрени матери. Ты здесь ночуешь?

– Если не прогонит.

– Рада будет. Поговоришь с ней – умная. Правда, из меня собеседник-то!.. Два слова скажу – и мотор колотится… дышать тяжело. Но хитрая, такое сотворить может… Ладно, а то напугаю тебя раньше времени. – Жорка показал рукой на цинковое ведро под окошком, в холодке: – Дай мне воды.

Принес ему полную алюминиевую кружку. Он отпил глоток, а остатки вылил себе на голову и повалился щекой на столешницу.

К моему удивлению, Милка ловко работала тяпкой. Иногда нагибалась и выдергивала сорняки руками.

Волосы у Жорки редкие, с посеченными концами, кожа лица сухая. Несколько минут он сипел хрящеватым носом… Затем поднял руку и провел по еще влажным волосам ладонью. Поднял голову и непонимающе посмотрел на меня, на девушку. Взгляд его сделался осмысленным.

– Это опять вы… Парит сегодня… Мне позарез солнце нужно, чтоб ночью не мучиться.

– Летает, говоришь, старуха?

– Может, и летает. Всякая чертовщина в голову ломится. Откуда трава в сарае появляется? Опять же и жратва… Смотри. – Он протянул мне ладонь, нормальную, крепкую, правда подушечки пальцев бледные. – Потрогай… А теперь смотри…

Милка распрямилась, по-бабьи поправила тыльной стороной ладони волосы на лбу и улыбнулась. Подошла к нам. Глаза веселые.

Жорка сунул руку под стол, чем-то щелкнул и вновь протянул мне… Только это уже трудно назвать кистью – пальцы словно без костей, причем вывернуты. Жорка тряхнул ими, и они, как щупальца у кальмара, затрепетали. У Милки челюсть отвисла.

– Йога, – пояснил Жорка, и его пальцы стали гнуться в нужном направлении. – Раньше много чего умел.

– А зачем? – спросила Милка. – Ясное дело, интересно смотреть, даже жутковато, но к чему?