Немецкая осень - Стиг Дагерман

В любом случае он достаточно хорошо воспитан и у него достаточно совести, чтобы принять правление союзников и с готовностью сотрудничать с ними, внося свою лепту в сана­цию Эссена. Однако у него, как и у многих других молодых людей из высших слоев общества, которых воспитывали не в духе нацизма, а в духе идеалистического национализма, что означает необходимую безжалостность в случае победы и умение проигрывать с достоинством, безжалостность одних немцев по отношению к другим в пределах Германии вызывает жуткий шок.

Возможно, Германия именно в этом отношении находится сейчас в уникальной ситуа­ции: противоречия между крупными группами внутри одного народа настолько обострены, что это до определенной степени лишает имею­щиеся в народном сознании реакционные силы оперативной базы, опираясь на которую они могли бы вести эффективную пропаганду нео­национализма. Пассажиры этого поезда нена­видят крестьян Баварии и баварцев как класс, а относительно легко отделавшаяся Бавария с легким презрением наблюдает за истерикой, охватившей остальную часть страны. Городское население обвиняет крестьян в том, что те торгуют продуктами питания на черном рынке, а крестьяне, в свою очередь, утверждают, что горожане ездят по сельской местности и мародерствуют, разоряя все на своем пути. Беженцы с востока с ненавистью говорят о русских и поляках, но жителями запада воспринимаются как захватчики, и в результате те и другие начинают ненавидеть друг друга, как заклятые враги. Напряжение, витающее в воздухе на западе, соединяется с ненавистью, которая пока что не очень выражена и только поэтому приводит не к массовым беспорядкам, а лишь к единичным случаям насилия.

Многие обитатели поезда ходили в город и обнаружили, что их квартиры заняты незнакомыми людьми. С обиженными лицами они сидят на соломе, а за окном на перроне две старушки спорят о том, выжил ли Гитлер, как сообщают слухи из Западной Германии.

— Der Schweinehund [9], — говорит та, что старше и которой в жизни пришлось тяжелее, и резко проводит ладонью у горла, — ох, попадись он нам!

В это время в поезд приходят представители шведского Красного Креста — они принесли сухое молоко для детей младше четырех лет. Мы проходим по вагонам, а за нами вьется стайка попрошаек, которым значительно больше четырех, но они надеются, что и им что-то перепадет. Кто-то открывает дверь в закрытый вагон, и в проеме появляется патриарх с белой бородой и в лохмотьях.

— Нет здесь детей, — заикаясь, произносит он, — только мы с женой. Нам уж скоро восемьдесят. Мы здесь живем. Такая судьба. So ist unser Los [10].

А потом с достоинством закрывает за собой дверь. В другом вагоне мы встречаем контуже­ную девушку в инвалидной коляске. Вид воен­ной формы, видимо, вызывает у нее какие-то ужасные воспоминания, она вскрикивает — жуткий пронзительный звук, — а потом начи­нает выть, как собака. Льет проливной дождь, по перрону молча бегают босые мальчишки. Дым из печных труб, торчащих из дверей ваго­нов, медленно расстилается над заброшенным вокзалом. Все отчаяние Рура ложится на наши головы серым облаком свинца и промозглости, и с непривычки хочется закричать вместе с девушкой, бьющейся в истерике. Кто-то выставляет из вагона инвалидную коляску и начинает возить ее по перрону. Круг за кругом, в грязи под проливным дождем.

Соперники

Считать Германию пациентом Европы, отчаянно нуждающимся в инъекциях антинацистской сыворотки «больным», удобно, однако сомнительно. Бесспорно, Германии необходимо тем или иным образом очиститься от нацизма, но все равно это сомнительная точка зрения, потому что теория пациента подразумевает некую загадочную общность, которой в современной Германии нет и в помине. Разумеется, немецкий народ ни в коей степени не поделен на два блока: крошечный надгробный памятник антинацизму и гигантскую монументальную могильную плиту нацизма, готовую рухнуть от легчайшего дуновения оппозиционных ветров и погрести под своим грозным мраморным весом крохотные баррикады свободы.

Если некоторое время поговорить с немца­ми из разных общественных лагерей, быстро замечаешь: то, что при кратком визите в ныне существующее немецкое мышление кажется монолитом, на самом деле испещрено множеством трещин, пересекающих твердыню по горизонтали, вертикали и диагонали. То, что казалось незыблемым единством, на поверку оказывается лишь поверхностным компромиссом между некоторыми общепринятыми взглядами: все немцы считают, что семь миллионов военнопленных должны вернуться домой и по возвращении весить чуть больше, чем весят немцы, возвращающиеся с русских заводов оборонной промышленности или из французских шахт — в прямом смысле этого слова. Все немцы считают, что некоторые границы между зонами оккупации необходимо упразднить, а демонтаж, если он вообще необходим, не означает, к примеру, что конфискованные русскими дорогостоящие детали станков должны лежать на баржах в гамбургском порту и ржаветь. Далее, все немцы из западной зоны полагают, хоть и по разным причинам, что огромные транспорты с беженцами с востока на запад являются формой давления русских на союзников: накачивая запад­ные зоны людьми, которые лишились всего, русские могут довести их до быстро действующего Verelendigung [11], и в момент максимальной нужды появятся условия для взрыва, который уничтожит западные оккупационные силы.

Мнения о союзниках у разных людей схожи только в том, что все немцы ощущают опреде­ленную степень несвободы и в силу неизбежной реакции полагают, что у них нет объективных оснований для сопротивления, даже пассивного. Немцы не считают себя оккупированными, как, к примеру, некоторое время назад считали французы: нет официального презрения по отношению к оккупантам, даже по отношению к девушкам оккупантов, а единственной формой насаждения демократии, которую оккупанты попытались применить, остаются усилия американцев по воспитанию у немецкой молодежи любви к бейсболу, что, впрочем, у молодежи особого интереса не вызывает.

Таким образом, довольно легко обозначить точки совпадения общественного мнения, линии, пересекающие все классы общества подобно автострадам — так же легко, как мы в Швеции можем обозначить отсутствие принципиально­го расхождения во мнениях о модернистской поэзии или о некоторых вопросах налогообложения. Однако важнее, что такое единодушие ни в коей мере не способствует стиранию жестких границ между соперничающими группами населения. Здесь уже шла речь о взаимной ненависти крестьян и горожан и еще более жгучей ненависти бедных горожан, эвакуированных в сельскую местность и живущих в такой же вопиющей нищете, как городские жители, и крестьян, которые прошлой осенью еще были готовы менять продукты питания на одежду и постельное белье, но, когда инфляция начала набирать обороты, перестали соглашаться на что-то, кроме