Третья линия - Александр Егоров

На курсы поступили оба. Встретились по осени в Москве, незадолго до начала занятий… Александра приехала ночным поездом, добралась на метро до общежития ВГИКа. На шестнадцатом, последнем этаже, принадлежащем Высшим курсам сценаристов и режиссеров, полным ходом шло расквартирование. Бегали, суетились, нервничали, кричали будущие однокурсники: каждому слушателю полагалась отдельная комната, но комнат почему-то не хватало. Администрация объясняла: дескать, мультипликаторы с прошлого набора задержались с дипломами, через месяц-два съедут, и комнаты освободятся. А пока некоторым придется по двое жить. Намечалась драчка. Александра сидела в коридоре на старом чемодане, покачивала сапогом, курила, стряхивая пепел в бумажный кулечек, и думала, что надо бы встрепенуться и вступить в бой за место под солнцем — не дай бог, поселят с какой-нибудь теткой и вынудят ежедневно делить индивидуальное жизненное пространство с чужеродной человеческой особью — страшно подумать!

Словно в ответ на ее опасения где-то в глубине коридора возникло крупное женское тело и с необыкновенной проворностью стало надвигаться прямехонько на Александру. «Здравствуйте, я — Антонина, вы случайно не из Питера?» — спросил бойкий голос, окрашенный легким украинским акцентом. «Случайно из Питера, — вежливо улыбнулась Александра. — Как догадались?» Антонина поправила лямку лифчика, отчего вся обильная ее плоть всколыхнулась под тонким джемпером, и скосила глаза на чемодан, на котором восседала Саша. Обшарпанный, много чего повидавший на своем долгом веку чемодан с металлическими уголками, проржавевшими замками, по-сиротски обвязанный бечевкой, наводил на мысль о сибирской ссылке по этапу, бесприютстве и тоскливой песне заблудившегося в снегах ямщика. С этим чемоданом Александрин батюшка ездил после войны возводить железнодорожные мосты по бескрайним просторам нашей родины. «Блокадный Питер!» — дружелюбно заметила Антонина и засмеялась. «Что вы имеете против моего раритетного чемоданчика?» — хмыкнула Александра, похлопывая лайковыми перчатками по колену. С легкой руки Тони за Камиловой так и закрепилось это — «блокадный Питер».

«Вот с ней и поселят, — подумала Александра, провожая недобрым взглядом хохочущую Антонину, легко, без затей знакомящуюся по пути с однокурсниками. — Скажите, пожалуйста, чемодан ей мой не понравился!» На душе стало совсем муторно. Саша затушила сигарету о подошву сапога, огляделась в поисках урны и, не найдя, сунула окурок в бумажный кулек и спрятала в карман сумки. «На кой черт я вообще сюда приехала? Уеду, честное слово, уеду! Где ж Мурат-то, неужели не приехал?»

Когда, наконец, появился Мурат — «только что с аэродрома, рейс задержали», — Саша встретила его как родного, обняла рукой за шею, расцеловала в обе щеки. «Как я рад тебя видеть, Сашенька!» — сказал Мурат, и смуглое лицо его посветлело. «Я тоже рада тебя видеть», — кивнула Александра. И почувствовала себя защищенней.

Однокурсники, с которыми предстояло два года делить крышу над головой, оказались людьми взрослыми, зрелыми, разнонациональными, имеющими и образование, и крепкую профессию (чаще всего с кино не связанную), у многих дома остались семьи, дети… Курсы для каждого означали крутой поворот в неизвестное, перемену участи — на свой страх и риск, безвозвратное расставание со старым, обжитым, натоптанным, насиженным, достигнутым. Потерю устойчивости. Но и праздник, блестящий шанс, торжество, подарок, отбитый у судьбы напряжением собственных сил. «Что бы ни случилось с вами в дальнейшем, — сказал на первой лекции режиссер, которого обожала вся страна, — курсы будут лучшим временем в вашей жизни! — И добавил: — А потом две трети из вас превратятся в мразь!» С садистским удовольствием глядя на притихшую аудиторию, он подхватил со стола пачку листов, сцепленных скрепкой, поднял над головой, потряс в воздухе: «Сценарий! Сценарий должен стоять как …! Если он не стоит, а падает, — мэтр разжал тонкие пальцы, и листы упали на пол, — то кина нету, господа!»

— Домой хочу! — жаловалась Саша Мурату, когда они сидели вдвоем в общежитской комнате, оттяпанной-таки Камиловой в личное пользование. — Здесь все чужое, недоброе.

— Потерпи, Саша, надо потерпеть, привыкнем, — успокаивал ее Мурат, беря за руку. — Я и сам не в своей тарелке… Ты подумай, попасть на Высшие курсы в Москве — такая удача, многие мечтают…

— Плевать мне на эти курсы! — запальчиво воскликнула Александра. — Не уверена, что они вообще мне нужны.

Мурат вздохнул и замолчал: он не знал, что сказать Саше.

— Ну если тебе так тяжело, тогда уезжай!

— Что?! — Александра вытаращила глаза, ошарашенная его словами. Вспыхнула, вырвала руку из его ладони. — Это уж я, миленький, как-нибудь сама решу! — Отвернула лицо к окну: какой скучный, тупой, плоский человек! — Оставь меня, пожалуйста, одну!

Мурат покорно встал со стула, направился к двери. Александра смотрела в его скорбную спину, покусывая губу.

— Постой! Вернись!

И он вернулся, и снова сел напротив Александры, и молча смотрел на нее сливовыми, полными несчастья глазами. Александра смутилась: откуда такая обезоруживающая смиренность, непротивление, отсутствие гордыни? В ней зашевелилось сожаление.

— Ну извини меня, я не хотела тебя обидеть, — тихо сказала она. Медленно провела рукой по его выступающей гладкой скуле и задержала ладонь на щеке. Он замер и прикрыл глаза: он уже догадывался, что обречен.

К концу первого семестра, успешно завершив курсовую — сценарий об одиноком кухонном философе эпохи застоя (привет, друг Юра!), Александра уже не помышляла об отъезде, оценив уникальную прелесть новой жизни. Свобода, отвязность — вот что было самым главным. Отдельное от действительности, искусственное, самодостаточное, колдовское пространство, заряженное творческим духом высокой пробы. Лекции, занятия в мастерских, обсуждения просмотренных киношедевров, премьеры в Доме кино, стихийные загулы, ночные бдения за письменным столом… Общее монастырское бытие, временно освобожденное от мирских долгов и обязательств. Оно держало цепко, как магнит.

Был конец восьмидесятых. Перестройка. Гласность. Эйфория.

Мурат почти все время находился рядом с Сашей — вместе ехали утром на курсы, вместе возвращались домой. Даже комнаты их в общежитии соседствовали друг с другом. Мурат стучал кончиком карандаша в стенку, напоминая о своем близком присутствии, и с замиранием ждал ответного сигнала — разрешения зайти на чашку кофе. Пока он варил на электроплитке кофе в джезве, Саша сидела с ногами на диване, подперев рукой голову, и наблюдала за его перемещениями: легкая поступь, бесшумные шаги, гибкое сильное тело, точные мягкие движения. Сухое тонкое запястье.

— Ты похож на животное.

Он белозубо улыбнулся:

— На какое?

— Еще не знаю, надо подумать.

Мурат разлил по чашкам кофе с пенкой, присел рядом.

— Ты очень много молчишь, — сказала Александра, вздохнув. — Я устаю от твоего молчания. Тебе нечего сказать?

— Я не молчу. Я все время разговариваю с тобой. Только без слов.

Александра снова вздохнула, сделала глоток хорошо заваренного кофе.

— Ну давай, что ли, учиться разговаривать. Как говорит наш профессор: артикулировать мысли. Не зря ж тебя здесь философии учат. — Она устроилась поудобнее на диване, подтянулась, сложила ладошки вместе. — Начнем с простого: я задаю вопрос, ты отвечаешь. Скажи, друг мой степной кролик, чего ты ищешь в жизни?

«Кролик» вжал голову в плечи: ему показалось, что она издевается над ним.

— Не знаю. Просто живу.

Александра нетерпеливо побарабанила пальцами по поручню дивана и сказала, что никто не живет «просто», человек на то и человек, чтобы осмысливать себя и окружающий мир; это и есть труд души — вытаскивать из себя то, что ты действительно чувствуешь, и воплощать в слово… извлекать из хаоса форму.

Мурат молчал, подпирал кулаком подбородок, вдруг сказал:

— Суть вещей раскроется сама, если не насиловать их умом, надо просто чувствовать.

Александра обалдела. Была в этом восхитительная, недоступная ей восточная правда.

Она сделала мягкое кошачье движение спиной и вкрадчиво спросила:

— Как же мне узнать, что ты чувствуешь? Без слов?

— Ты знаешь, что я чувствую! Дай руку! — Он посмотрел в глубину ее зрачков. — Разве ты не слышишь меня?

И она услышала. Услышала, как шумит древняя кровь в его жилах, кровь кочевников, истомленных солнцем скитальцев, услышала тишину дремлющих степей, мягкий перестук лошадиных копыт и полную первобытной печали песнь одинокого всадника, зов его томящегося любовью сердца…

У Александры перехватило дыхание.

— Что ты в нем нашла? — поинтересовалась подруга Надя, когда приехала в Москву навестить Александру. — Вы же абсолютно разные.